У подъезда Фаната ожидают друзья. Мы поднимаемся в квартиру; в единственной комнате на полу земля, в углу велосипед, а посередине — тахта, покрытая театральным алым плюшем. Есть что-то грустное, сладкое и очень искреннее в этих утренних посиделках с дешевым пивом. У поэтов, сидящих кружком, такие мягкие, нежные улыбки, совсем детские, совсем не сорокалетние. Они могут себе позволить целые часы этого неспешного досуга, могут позволить себе плавать в нем, как мухи в сиропе. Вавилон отнимает у нас самое дорогое — наше время, но у тех, кто на другой стороне, Вавилону его не отнять. Мы по очереди читаем стихи: я — на память, Фанат — по изодранной тетради, подруга читает стихи друга, а друг согласно кивает, потому что недавно его разбил инсульт, и теперь ему трудно говорить. Фанат дарит мне картину и поясняет: у меня было всего две краски, красная и белая, а я так хотел рисовать. Вдруг он вспоминает, что наш общий знакомый потерял огромную тетрадь его стихов, и почти радостно машет рукой: еще напишу!
Имаго
Двадцать дней и три дня назад я была гибкой и мягкой и мое тело из двенадцати сочных, упругих колец бросалось в глаза яркими цветами. Я была черно-бело-желтой, как реклама билайна, как яичница-глазунья на чугунной сковороде, как Ума Турман, готовящаяся убить Билла. Редкие волоски на моих боках и спине выглядели изысканно, словно перья в прическе красавицы. Я и была красавицей, но только последняя линька должна была полностью меня преобразить.
Ровно двадцать дней назад я закончила трехдневный труд. Это был труд кружевницы, но не той, что плетет свои кружева на продажу, сутулясь и стуча десятками пар коклюшек с намотанными нитями. Это был мой единственный сакральный танец, и нить у меня была одна. Я доставала ее, белоснежную, прямиком из своего сердца, чтобы свить покров тайны для своего последнего превращения. Мой покров ничем не напоминал саван. Он выглядел так, как упаковка дорогого подарка, выдержанная в стиле хай-тек. Тончайшее полотно, благородно замятое по форме моего тела, было невесомым и прочным, оно блестело на солнце и не намокало под дождем. Мне не хватило времени на то, чтобы им налюбоваться. Начавшаяся трансформация уже лишала меня сознания.
А теперь мне было тесно. Плотный кожистый футляр, в котором я провела последние три недели в непрерывной медитации, определенно стал слишком мал. Он высох, и теперь, я чувствовала, его наполнял запах дубовой коры. В голову вдруг хлынул целый поток ассоциаций и смутных воспоминаний. Стенки чехла, внутри которого я теперь едва помещалась, на просвет давали тот золотисто-коричневый оттенок, что присущ коньяку. Дубовые бочки, вспомнила я. Те самые, из дубов леса Тронсэ, сделанные без единого гвоздя. Как и тот сосуд, в котором я нахожусь сейчас. Доля ангелов, вспомнила я. Так называют то количество коньячного спирта, что потихоньку испаряется из закрытых бочек. Мне тогда нравилось представлять себе ангелов, искристых, смеющихся, сотканных из ослепительно-белого света, являющихся в погреба за своей долей.
Я шевельнулась. Раздался чуть слышный хруст, переходящий в треск. Оболочка, похожая на кирасу из полированной кожи коньячного цвета, лопнула от моих движений. Измятый несвежий кокон тоже не мог удерживать меня внутри. В эту секунду даже я сама не сумела бы остановить сумасшедшее биение моих крыльев. Белоснежных, с затейливым черным рисунком, с серебристой опушкой, горностаевых, августейших. Я, имаго Ethmia Pusiella, летела навстречу поздним солнечным лучам, черно-белая, как знак Дао, как шахматы — мудрейшая из игр, как все в этом мире, если смотреть на него глазами обычного человека. Самого обычного, не ведающего о прошлых жизнях, но мечтающего о жизнях будущих, в одной из которых ему выдадут ослепительные ангельские крылья за все его заслуги, за всю немыслимую работу над собой, которую он еще даже не начал.
* * *
Вы знаете, что такое невинность?.. Скажите, вы помните ее? Нет, в прикладном, околосексуальном смысле этого слова конечно же я тоже помню, я ведь была ребенком. Не понимающим, что стыдного в наготе. Я помню невинность как состояние, когда дух твой не смущен знанием, вожделением, страстью. Но абсолютной, овечьей невинности я вспомнить не в силах. Сколько себя знаю, чувство вины за что-нибудь преследовало меня постоянно. Я была недостаточно хороша для того, чтоб наслаждаться родительской любовью.
Когда мне исполнялось пять лет, я была у бабушки, в большом и хмуром деревянном доме. Я заспалась часов до десяти, и бабушка принесла мне молоко и кусок пирога с повидлом прямо в постель. Она поздравляла меня с днем рождения, а я сгорала со стыда. Я чувствовала себя виноватой за то, что старой и больной бабушке пришлось все это делать для меня. Да я бы и не вспомнила про свой день рождения. Невинный возраст не спасает нас от этого чувства. А может, я просто никогда не умела принимать заботу.
Когда пять лет исполнилось одному человеку, с которым мы потом были близки, его мать застукала его в постели с шестилетней соседской девочкой. Они занимались сексом в прямом смысле этого слова. У девочки был брат-подросток, который их подучил. Чтобы не нанести сыну психологическую травму на всю жизнь, мать не стала ругать мальчишку, а лишь взяла с него обещание больше не делать этого без спросу. К слову, всю историю я услышала именно от нее. Потом он говорил мне, что не чувствовал стыда за содеянное. Но что стало с невинностью, если в девятилетием возрасте он нарушил данное матери обещание — и больше никогда уже не спрашивал у нее разрешения?
Давным-давно мне попал в руки пробник духов Innocence от Chloe. Названия некоторых духов обещают добавить нам нечто недостающее. Эти — обещали невинность. Ею они и пахли. Я повсюду скупала крошечные пробники: большие флаконы стоили баснословно дорого, они стоили миллионы приблизительных павловских рублей. Запах был нестойким, как и полагается запаху с таким названием. Я экономила духи, капая ими на ватку, которую прятала в лифчик перед вечеринкой.
…Когда мне было десять, как-то раз, возвращаясь домой из школы, я села в лифт с незнакомым, на вид слабоумным, мальчиком лет четырнадцати. Мы оба были детьми, но в детстве четыре года — это целая пропасть. Я жила на двенадцатом этаже, и, пока лифт поднимался, мальчик тискал меня, прижав к стене. У него был огромный слюнявый рот; он был как кобель, потерявший голову от загулявшей сучки. Я орала от ужаса, а он запускал обе руки мне под юбку и повторял, задыхаясь и заикаясь: я тебя трахну. Я даже не знала, что значит это слово. Когда лифт остановился, я вылетела оттуда пулей и стала колотить в дверь квартиры. Лифт закрылся и поехал вниз. Мама не догнала несчастного дебила, а я полчаса просидела в ванной, оттирая мылом губы и язык. Уже тогда, в тот самый день, я мечтала о невинности, о сладком и безмятежном незнании всего, что происходит в постыдном мире взрослых тайн. Когда мама спросила, что он говорил мне, я ответила: ничего. Просто целовал.
Духи Innocence сняли с производства. Я уже не облизывалась на белые флаконы в парфюмерных отделах, они просто исчезли, хотя я могла позволить себе любой из них. Какое-то время я еще натыкалась на двухмиллилитровые пробирки, но даже среди них появились поддельные. Подруги дарили мне Innocence, с трудом раздобытые — и совершенно ненужные, пузырьки-самозванцы. Они славно пахли цветами, лимонами, пряностями — всем, чем угодно, кроме невинности. Духи, обещающие то, чего мне недостает, больше не выполняли обещания. Не потому, что я забыла их истинный запах, — просто то были фальшивки. Настоящие Innocence у меня еще есть. Всего одна капля в крошечной стеклянной капсуле. Иногда я открываю ее и нюхаю, а потом закрываю вновь. Мне кажется, в день, когда эта капля упадет мне на кожу, чтобы через несколько часов испариться волшебным облаком, я потеряю невинность окончательно и бесповоротно, всю, какая осталась, если она вообще у меня была.
