Она торопливо вышла, чтобы он не успел заметить ее злых слез.
Они сидели перед телевизором, держа в руках стаканы с вином. Анника смотрела прямо в экран, но не видела и не понимала, что там происходит. Дети уже спали, на кухне тихо жужжала посудомоечная машина, в прихожей пылесос терпеливо дожидался, когда хозяйка наконец подойдет к нему. Анника чувствовала себя совершенно разбитой. Она тупо смотрела на экран, где какой-то человек ходил взад и вперед по фойе отеля, но в мозгу билась одна мысль, тяжко теснило в груди.
Мальчик Линус, такой трогательный со своими вихрами, такой нежный и внимательный, она зажмурилась и отчетливо увидела его глаза, умные, немного настороженные. Сухой голос Шюмана эхом отдался в ее мозгу: «Твой журналист никому не известен, и я не обязан давать тебе отчет в своих действиях».
Рядом внезапно рассмеялся Томас — громко и от души. Анника вздрогнула от неожиданности:
— Что такое?
— Он все же чертовски хорош.
— Кто?
Муж посмотрел на нее как на ненормальную.
— Понятно, что Джон Клиз, — сказал он и махнул рукой в сторону телевизора. — В «Фолти Тауэре».
Он отвернулся от нее и снова уставился в телевизор, отпил немного вина и принялся смаковать его во рту.
— Кстати, послушай, — сказал он, — это не ты выпила мою «Виллу Пуччини»?
Она прикрыла глаза, потом искоса взглянула на Томаса:
— Почему это твою?
Томас удивленно воззрился на жену:
— Что с тобой? Я просто спросил, не ты ли выпила мое вино, потому что собирался его завтра открыть.
Она встала:
— Я, пожалуй, пойду спать.
— Но в чем дело?
Она повернулась к нему спиной и пошла в холл.
— Анника, милая, ради бога, что с тобой? Подожди. Иди сюда. Я же так тебя люблю. Сядь рядом со мной.
Она остановилась в дверном проеме. Томас встал и подошел к ней, обнял за плечи. Она почувствовала, как его тяжелые руки обвили ее тело, ладони легли на груди.
— Анника, пойдем. Ты даже не притронулась к вину.
Она не смогла сдержать жалобный вздох.
— Хочешь знать, что я сегодня сделал на работе? — спросил он и снова повел жену к дивану, усадил ее, потом сел сам и притянул Аннику к себе. Она уткнулась носом в его подмышку, пахнущую дезодорантом и мылом.
— Что же ты сделал? — с трудом проговорила она в его ребро.
— Я провел очень важное совещание по нашему проекту для целой рабочей группы.
Она молчала, ожидая продолжения.
— Ты здесь? — спросил он.
— Не совсем, — шепнула она в ответ.
14 ноября, суббота
Мужчина шел неуверенной утиной походкой по улице Линнея в направлении Фюрисона. Левая рука прижата к животу, правая прикрывает ухо, на лице страдальческая усмешка — предчувствие возвращения не только боли, но и захлестнувших его в поезде воспоминаний. Он был беззащитен — они заливали его, они гремели, ревели в его мозгу как неудержимый поток, взметая со дна сознания вещи, о которых он уже давно забыл. Теперь все это вернулось — образы, запахи, звуки, не причинявшие ему никакого вреда, пока они покоились, непотревоженные, среди прочего старого хлама. Но теперь они неумолчно пели, вещали и декламировали так громко, что он перестал слышать собственные мысли.
Остановившись, он поднял голову и посмотрел на одно окно второго этажа студенческого общежития на Фьелльстедска, окно с рождественской звездой и цветочками на подоконнике. Мысленно он снова был здесь, с девушками, которых тискал три с половиной десятилетия тому назад, здесь были его первые женщины, пахнувшие пивом, и он сам, краснеющий от своей неуклюжести.
Он сильно изменился с тех пор, и этот мир теперь казался ему чуждым. Его непритворное изумление перед величием и могуществом мира обернулось разочарованием его ограниченностью, болью, как от удара лицом о железные ворота.
Звуки слились в невыносимый вой, он слышал шорох на полу, видел крыс, смотрящих на него с подоконников, холодных от утреннего мороза, он видел их в ином свете, под замерзшими стеклами, видел половичок, захваченный из дому на память о матери, которая сплела его из детской курточки и своей старой нижней юбки.
— Это из Кексгольма, — говорила она, позволяя ему потрогать нижнюю юбку. Льняная ткань была тонка, как шелк. — Лен в Карелах — лучший на всей земле.
Лен шуршал под его детскими пальчиками, и он сердцем чувствовал неизбывную силу древней страны, страны детства матери. Чувствовал, как велика ее тоска по этой утрате.
Он трудно задышал, это было слишком тяжелое воспоминание, да и что он мог бы с этим поделать?
Он никогда не обманывал себя в том, что касалось его семьи, единственного, что у него еще оставалось.
Он повернулся спиной к студенческому общежитию, удерживая, сколько мог, окна второго этажа боковым зрением, потом дал им ускользнуть, чтобы никогда больше к ним не возвращаться.
Спотыкаясь, он побрел по Свартбексгатан, гул в голове стих, стало немного легче дышать. Вокруг высились дома. Он плохо помнил это место, украшенное символами приближающегося Рождества. Должно быть, эта улица в конце шестидесятых выглядела по-другому. Он немного выпрямился, опустил руку от уха, чтобы воспринять действительность во всей ее лжи, услышать безобразную какофонию витринных фальшивых песен. Они манили и звали — эти полуобнаженные пластиковые женщины без голов, пляшущие игрушки на батарейках Made in China, мигающий свет, заливающий утренние халаты и шелковые трусики. Все электронное — включить, зарядить, включить, зарядить.
Стараясь спастись от этого зрелища, он поднял голову и принялся рассматривать гирлянды, протянутые к огромной, залитой золотистыми огнями елке, перегородившей улицу. Он еще выше задрал голову и увидел университет, стоящий слева дворец, храм Святой Каролины, хранилище бесценного сокровища, Codex Argenteus, Серебряного Евангелия.
Он остановился, затаил дыхание, прислушался к отдаленному реву чудища всеобщего потребления.
Сегодня и правда очень холодно. Таких морозов в это время он не помнил. Он всегда удивлялся тому, как неподвижный морозный морской воздух усиливает цвета и делает более ярким свет, четко обрисовывает контуры. Он долго смотрел на тяжеловесную, устремленную ввысь двойную башню церкви с ее таинственными тенями, на прозрачное небо. Зажмурил глаза. Как давно он не был здесь. Он успел забыть, что такой хрупкий хрустальный воздух бывает только в Упсале. Пережитое потянуло его внутрь здания, он чувствовал, как леденеют его ноги, горло. Зубы начали непроизвольно стучать от холода.
Он с трудом дотащился до главного здания университета, остановился у входа, отделанного кирпичом и мрамором. Окинул взглядом высокую лестницу и принялся внимательно рассматривать символизирующие четыре первых факультета четыре статуи перед дверями: теологию, юриспруденцию, медицину, философию. Взгляд машинально задержался на женщине с крестом, на символе его факультета.
