— Мне написал Финли.
— Финли написал? — Ложка Уилли упала в тарелку.
— Впервые за двадцать с лишним лет. — На губах бабушки промелькнула довольная усмешка. — Он предупредил, что его отыскала дочка Элспет и что если она будет столь же настойчивой и дальше, то вскоре окажется на пороге нашего дома.
— Почему ты мне ничего не сказала об этом?
Бабушка только сердито зыркнула на него черными глазами.
— То, что ты живешь в моем доме и ешь мой хлеб, совсем не означает, что я должна обо всем тебе докладывать, Уилли Макдональд.
Эти слова, по-видимому, ничуть не задели Уилли.
— Он мой брат.
— И тем не менее тебе он не черкнул.
Уилли с грохотом встал из-за стола и без извинений покинул кухню. Надо же, не успела я приехать, как тут же оказалась посреди семейной ссоры.
— Финли писал, что ты расспрашивала о молодых годах Элспет, — продолжала бабушка, — что ты хотела знать, какой была твоя мать до твоего рождения.
— Он мало что мне рассказал.
— Финли такой же упрямец, как и Элспет, это точно. Все эти годы каждый из них ждал, чтобы другой извинился первым. — Бабушка выскребла остатки овсяной похлебки мне в миску. — Они с детства были очень похожи, наши мечтатели. Этих двоих не удовлетворила бы фермерская жизнь. Жаждали знаний. Читали и перечитывали все, что попадалось им под руку. И всегда смотрели на горизонт, как будто искали способ прикоснуться к нему. Они оба, раз отдав свое сердце, навсегда его потеряли.
Я точно помню, что она сказала, поскольку попросила ее все повторить. А потом, как только добралась до ручки, записала каждое слово.
— Но была между ними и разница. Поэзия жила лишь в сердце Финли, тогда как у Элспет она была даже в кончиках пальцев. — Бабушка собрала миски и со стуком составила их одну в другую. — А теперь спать, Маргарет Данн. Утром ты получишь от меня тот «первый том».
Черные глаза-бусины не допускали даже мысли о возражении. Теперь я знаю, откуда у мамы упрямство.
Наутро, когда я проснулась, в коттедже стояла тишина: все разошлись по своим делам. На кухонном столе меня дожидались тарелка со свежими лепешками, банка варенья и высокая стопка стихотворных сборников с золоченым обрезом. Все — написанные моей матерью.
Пол, я понятия не имела. Я знала о том, что мамина душа полна поэзии, но не о том, что когда-то эта поэзия изливалась на бумагу. Моя мама — поэт!
Всю неделю я читала, а затем перечитывала эти сборники, складывая из фрагментов стихов образ мамы. Радость, сияние солнца, море. Любовь парящая, любовь исчезающая. Любовь, разрывающая ее напополам. И я начинаю понимать, что чувствует мама, бродя по Лондону. Потому что в ее поэзии я вижу некоторых из тех призраков.
Люблю,
Маргарет.
Лондон, Англия
24 августа 1940 года
Уважаемые сэр или мадам!
Много лет назад, в бытность свою студентом Университета Иллинойса, в этом общежитии проживал молодой человек по имени Дэвид Грэм. Понимаю, что с тех пор прошло много времени, и все же надеюсь, что Вы сможете помочь мне разыскать его. Если у Вас имеется информация о местонахождении Дэвида Грэма после того, как он покинул Урбану, Иллинойс, я была бы крайне признательна, если бы Вы связались со мной. Я остановилась в гостинице «Лэнгхэм» в Лондоне. Заранее благодарю.
С уважением,
миссис Элспет Данн.
Глава девятнадцатая
Элспет
Место Пятое
30 июня 1916 года
Дорогая Сью!
Сью, ТЫ НЕ СДЕЛАЛА НИЧЕГО ПЛОХОГО. Что недостойного в том, как ты реагируешь на смерть Йэна? И пусть никто не смеет усомниться в твоих чувствах! Плачь, если хочешь. Или пой, если так тебе легче. Надень в церковь черное платье, но потом переоденься в ярко-желтое, когда будешь дома. Если хочешь сидеть, потея перед жарким огнем, так и делай. А на следующее утро пойди гулять босиком по прохладной росе.
Ни на секунду не замыкайся в себе, не прячься. Ты сама не понимаешь, какой живительной силой являешься на этой земле. Ты рождена не для скорби, а для жизни и любви.
Пока ты жива, ты чтишь его память. Пока ты его любишь, ты чтишь его память. Держись за это.
И помни: я с тобой, всего лишь на расстоянии одного конверта.
Дэвид
Остров Скай
7 июля 1916 года
Мой рыцарь!
Даже когда ты думаешь, будто тебе нечего сказать, ты находишь самые нужные фразы. Конечно, я обрадовалась уже тому только, что увидела мятый конверт, надписанный твоим почерком. Слова же внутри него стали бальзамом для моего израненного сердца.
Желтого платья у меня нет, но на пути домой с почты я не удержалась и сняла шляпу, воткнула в волосы несколько незабудок. День стоял изумительный, теплый и сонный, и он напомнил мне о нашей с Йэном свадьбе. Ты знал, что на прошлой неделе исполнилось ровно восемь лет с тех пор, как я вышла замуж? Я собрала еще незабудок, немного ярко-желтой камнеломки, маргариток, розовой лесной дремы и с помощью ленты от шляпы связала их в небольшой букет. Потом отнесла цветы на ту пустошь, где мы с Йэном любили играть детьми, и положила на вершину пригорка, на котором он впервые поцеловал меня. Лучшего места, чтобы почтить его память, я не могла бы найти.
Пока я стояла там, пытаясь вспомнить человека, которого не видела почти два года, мужа, который вдруг превратился для меня в незнакомца, неожиданно возник вопрос: а люблю ли я еще его?
Думаю, я всегда любила его так или иначе. Я говорила, что знаю его чуть не с самого рождения. От детской привязанности к «влюбленности» подростковых лет. От заливающейся румянцем любви, что приходит с взрослением, до привычной любви брака. Так что — да, я все еще люблю его. Наверное, я так долго люблю Йэна, что не могу представить, как не любить его.
Меня удивил твой вопрос о моих стихах. Я давно уже ничего не писала, с самого Рождества. Вчера вечером пыталась кое-что сочинить, чтобы таким образом разобраться в своих чувствах, но получилось как-то неестественно. Слова не лились рекой, как раньше, когда я была с тобой. Помнишь то стихотворение, что я написала в Лондоне о том, как ты раскинулся на кровати, закрыв лицо согнутой в локте рукой? Одно это движение уже поэма. Слова уже были там, мне нужно было только собрать их из воздуха и прикрепить к бумаге. Но прошлым вечером… Я ничего не могла. Буду ли я снова писать?
Как ни странно это прозвучит, учитывая обстоятельства, но, поговорив о Йэне, я почувствовала себя лучше. Как будто мое письмо стало надгробной речью. Когда я рассказывала о нем, когда собирала и возлагала букет, я словно бы медленно закрывала за ним дверь. Но когда одна дверь закрыта, все, что остается, — это открыть другую.
