– Что Тюра?! Да, я Тюра Макфарлан! Я должна быть хозяйкой этого дома! И я должна быть твоей женой!
– Тюра, ты много выпила сегодня, успокойся…
– Успокой свою рыжую потаскуху, Джон Карлайл! А меня не надо успокаивать. Я спокойна. Я всегда спокойна. Я лучше всех. Тюра Макфарлан лучше всех…
Пистолет плясал в ее руках, а потом Морин увидела, что дуло, маленький черный глаз смерти, смотрит прямо в грудь Джону, прямо на белый страшный шрам…
Она словно со стороны услышала свой вопль «Не-ет!!!» и метнулась между Тюрой и Джоном.
Выстрел прозвучал как-то несерьезно, словно детская хлопушка взорвалась, однако Морин повалилась на землю как подкошенная. Джон с воплем прыгнул на Тюру, та в панике вскинула пистолет, но могучие руки уже схватили ее… Однако Тюра была сильной, а безумие удесятерило ее силы. Скользкая от пота рукоятка ходила ходуном, Джон это чувствовал и потому боролся с Тюрой всерьез. Потом раздался еще один выстрел, и тело Тюры неожиданно осело в его объятиях. Джон в ужасе разжал руки. Тюра медленно опустилась на траву, с глубоким удивлением глядя на растущее посреди ее белого платья алое пятно.
– Странно… совсем не больно… как глупо вышло… надо… было… тебя… Джон… люблю…
Тюра Макфарлан закрыла глаза и тихо умерла.
Джон шатаясь подошел к лежащей на траве Морин. К ним уже бежали люди, слышались встревоженные крики, но он словно оглох.
Медленно опустился на колени рядом с Морин. Осторожно приподнял рыжую голову, положил на колени. Бережно распахнул рубашку, удивляясь, что не видно крови…
На груди Морин О’Лири переливался из багрового в бирюзовый роскошный синяк, а в самом его центре виднелся вдавленный в кожу так, что вокруг выступила кровь, маленький комочек серо-желтого металла. Впрочем, теперь было ясно видно, что это настоящее золото. Пуля попала в одну из бусин и срикошетила, на прощание отполировав и оплавив мягкий металл, и теперь золотой кружок сиял посреди разноцветного синяка, что с эстетической точки зрения выглядело очень красиво. Морин медленно открыла глаза и тут же закашлялась.
Потом хрипло выдохнула:
– Джон Карлайл! После такой насыщенной приключениями жизни я повешусь в Лондоне от тоски прямо на Трафальгарской площади, поэтому я приняла решение и выхожу за тебя замуж. Будь добр, попроси Каседас, чтобы она сама зажгла нашу Летнюю Рождественскую Пинию…
С этими словами она вновь закрыла глаза и погрузилась в блаженное небытие.
Сельва.
Два с половиной месяца спустя
В Доме На Сваях празднуют двойной праздник. Джону Карлайлу исполнилось тридцать пять лет, а Морин О’Лири с этого самого дня носит его фамилию.
В Доме На Сваях очень шумно, потому что помимо ранчеро, индейцев, родственников и друзей его наводнили высокие рыжеволосые постоянно смеющиеся люди с журчащим ирландским акцентом, и в данный момент один из них (дедушка Кулан) танцует настоящую ирландскую джигу с Кончитой.
Кончита может себе это позволить, потому что за сегодняшний пир отвечают сами Морис и Гленна О’Лири, знаменитые лондонские рестораторы и по совместительству – родители невесты.
Брат невесты, Брайан, рядом с которым любому морскому пехотинцу нужно срочно прописывать усиленное питание, тоже танцует джигу и тоже не один. На одном плече у него сидит визжащая от восторга Чикита в платье подружки невесты, а на другом – смеющаяся Марисоль, и щеки ее цветут куда ярче августовских роз Каседас.
Сама Каседас Карлайл смеется и ритмично прихлопывает в ладоши, а солнце то и дело преломляется в изящном бриллиантовом кольце – это подарок доктора Алехандро Аркона. Скоро еще одна свадьба.
Новобрачных нигде не видно, потому что они сбежали от всего этого шума и гама. Сейчас они едут верхом по сельве, а вокруг них вьются бесчисленные стаи бабочек, у которых тоже брачный сезон.
Джон и Морин держатся за руки и абсолютно счастливы. Счастливы и их лошади – вороной арабский жеребец Шайтан и гнедая добродушная кобыла Ярарака.
Сельва поет влюбленным свою свадебную песню, и глаза Морин сияют от счастья и любви.
В кустах белого жасмина стоит невидимая для них старая, но статная женщина с желтыми совиными глазами. Яричанасарисуанчикуа, верховная колдунья яномами. У нее на плече сидит большой тукан с ярким желтым клювом и оттого с вечно изумленным видом. Старая колдунья бормочет себе под нос, но обращается явно к тукану:
– Вот так все и вышло. Кровь притянула кровь, а черная кровь ушла в землю. Сын Ягуара выбирал из двух светлых, и одна стала жертвой, а другая спасла его. Великий Ягуар принял жертву и больше не потревожит сельву. Сколько? Почем я знаю, глупая птица? Боги ходят своими тропами, люди – своими.
Тукан неожиданно кивает, словно соглашаясь с колдуньей, и белый жасмин разражается бурей ослепительно-белых лепестков. Потом все стихает. Сельва дремлет.
Сочная зелень леса то и дело взрывается разноцветными пятнами – это птицы взлетают и вновь рассаживаются по ветвям. Ослепительные, немыслимо яркие цветы покрывают кустарники на берегах, а Великая Река трудолюбиво несет свои серо-желтые воды к Океану. Так было и так будет.
Когда-нибудь не будет на свете ни Джона, ни Морин, ни старой колдуньи, но Река останется, останется и сельва, и, возможно, по неприметным лесным тропам однажды пробежит смеющаяся девушка, а за ней – статный юноша с горящими от любви глазами.
И пускай боги и люди ходят разными тропами – у них есть одна общая тропа, на которой однажды они неминуемо встречаются.
Тропа Любви…
