Я снова прислушалась, но внутри все было тихо.
Все спят, подумала я. Еще не вернулись из сна.
Тогда я тоже попыталась заснуть. Положила голову на одеяло, закрыла глаза и захрапела. Но ничего не помогало. Спать все равно не хотелось.
— Так нечестно!
От расстройства я соскочила с кровати и побежала за Стильной Девчонкой. Она лежала без сознания, может быть, даже в одной больнице с моей матерью и Классик. Я пинком отправила ее вниз по лестнице, крикнув вслед:
— Вот тебе, псина паршивая!
Потом, когда Диккенс пришел с едой, я сказала ему:
— Мне снился такой сон, а Стильная Девчонка все испортила. Разбудила меня не вовремя, и теперь я так и не узнаю, чем все кончилось.
Я сидела за столом в столовой, а он доставал из бумажного пакета обед и аккуратно расставлял его на столе передо мной: термос, тарелку в фольге, ломтик фунтового кекса в пакете для сандвичей, вилку и нож.
— Она твоя подруга? — спросил он. — Она упала в дыру и навсегда исчезла, и я не могу ее найти.
— Это была Классик, а не Стильная Девчонка,— сказала я.— Она валяется на полу, вон там, а Классик лежит в больнице, я видела ее во сне, и еще там была моя мама, и она горела.
Диккенс наморщил лоб и пожал плечами. Он ничего не понял, и тогда я еще раз объяснила ему, что Классик перестала быть одной головой. У нее появилось женское тело. А еще ей пересадят настоящий мозг.
— Спорю, это стоит миллион долларов, — сказал он. — Мне тоже иногда хочется новый мозг, наверное, он так сверкает, когда новенький.
— Да, это был большой мозг. Она так радовалась и, по-моему, совсем перестала быть куклой.
Диккенс снял с тарелки фольгу.
— Она, наверное, хорошенькая.
Открутил крышку с термоса.
— Да. Она красавица.
Он подтолкнул тарелку ко мне: жирное мясо, две ножки, бедрышко или грудка.
— Делл сказала: съешь сколько сможешь, а остатки положи сюда.
И он отдал мне фольгу, которую я тут же расправила на коленях, как будто это была салфетка. Потом понюхала мясо.
— Это белка?
— Нет, — сказал он, тряся головой. — Никакая это не белка. Делл их терпеть не может. Она бы ни за что не стала ее готовить, ну ни за что.
— А, — сказала я, берясь за вилку, — это хорошо. Мне тоже белка вряд ли бы понравилась.
Весь обед я думала об операции Классик. Как ей вставили мозг? Было ли ей больно? Текла ли кровь? Изменилась ли она теперь?
Да и зачем он вообще ей понадобился, этот мозг?
Потому что это просто сказка, дорогая. Фантастика, моя милая.
— Просто сказка, — сказала я, ковыряя вилкой мясо. — Великолепно.
Диккенс посмотрел на меня. Он был в гостиной, теребил отцовский парик, расчесывая пальцами локоны. Потом я увидела, как он напяливает его на свою лысую голову; локоны упали ему на лоб и уши, легли на плечи. Но, странное дело, плавательные очки, трусы, вьетнамки и скособоченный парик сделали его похожим на полоумную женщину, полуголую и отвратительную.
— Я хорошенький-хорошенький, — сказал он.
— Ты смешной, — сказала я ему. — И ты псих.
— Нет, не псих, — заскулил он, — я не хочу быть психом, понятно? Вот если бы у меня губы были накрашены, я был бы совсем красавец.
Но одной помадой тут не обойтись. Придется нарумянить щеки, а может быть, и ресницы подкрасить, кто знает.
— Ладно, — сказала я. — Сейчас я займусь твоим лицом.
Он захлопал в ладоши:
— Ой, вот спасибо, то-то будет здорово! — Подожди немного, — сказала я. — Сначала пирог доем и сок допью, а потом уже займусь.
— А остатки заверни и спрячь.
— Знаю.
Но заворачивать оказалось нечего. Я съела все мясо, до последнего кусочка, выпила весь сок, а пирог прикончила в три глотка. Потом я отправилась наверх за бабушкиной косметичкой, и, пока я бегала туда-сюда, еда плескалась в моем сытом и раздувшемся пузе.
— Сиди тихо, а то я что-нибудь не так сделаю, — сказала я Диккенсу, который ерзал, пока я расстегивала косметичку.
Он сидел прямо на полу в гостиной, скрестив ноги, выпрямив спину и стиснув ладонями колени.
— Ни одним мускулом не двину, — сказал он. — Да у меня их и нет, потому и не двину.
Я шикнула на него, потом высыпала на пол между нами все содержимое косметички: помаду, коробочку с тушью, компактные пудры и румяна, щипчики и ватные тампончики. Шесть помад я выстроила на полу в линию.
— Ну, которая?
«Алая капитуляция», или «Розовое танго», или «Гиацинт», или «Сладкая киноварь», или «Китайская красная», или «Румянец розы».
— Вот эта, — сказал он и ткнул пальцем в «Розовое танго».
— Эта лучше,— сказала я, беря «Алую капитуляцию».
— Оттопырь губы.
Он надулся.
— Приготовься…
Накладывать алый цвет ровно было нелегко. Не залезай за контуры, говорила я себе, — но, пока я вела стерженьком помады по его нижней губе, моя рука дрогнула, и я перемазала ему весь подбородок. С верхней губой все прошло почти гладко — я всего лишь раз промахнулась и накрасила ему кончик носа. Да и то он сам виноват. Нечего было шмыгать носом, тогда у меня рука бы не дернулась.
— Ты Рудольф, — сказала я.
— Сама ты!..— ответил он.
После этого я взялась за румяна и сделала ему щеки поярче, нарисовав на них алые круги.
— Почти готово, — сказала я, захлопывая коробочку с румянами. Он пристально смотрел на меня, его глаза за стеклами очков казались огромными. Глаза чокнутого, подумала я. Жуткие чокнутые глаза.
— По-моему, ты красивая, — сказал он.
И, когда я наклонилась вперед, чтобы поправить на нем парик, он поцеловал меня в губы — пугливо, точно клюнул, отчего мне стало щекотно, и я захихикала.
— Глупости какие! — сказала я, вытирая рот. — Ты меня всю измазал, глупая морда.
Он смущенно посмотрел на свои плавки и прикрыл перед ладошкой.
— Старая леди тоже любила целоваться, — сказал он. — Она целовала меня, только я тогда был совсем маленький, а она уже старенькая. А иногда она делала у меня во рту вот так.— Он высунул язык и подвигал им.-Это было здорово. Я всегда думал, что это похоже на танцующую змею или золотую рыбку. А еще она была ужасно милая. Иногда я проводил у нее целые дни, и мы ничего не делали, только целовались. Она хорошая леди, только мертвая.
Мне было любопытно слушать, что он говорит про мою бабушку, и я очень обрадовалась.
