— Не буду спорить, хотя какая разница. И о чем же вы хотите разговаривать?
— Об одной старинной скрипке. Как и вы.
— Если вы собираетесь говорить о том же, о чем и я, в вашем присутствии нет никакой необходимости, — отвечает банкир. — Вы сами уйдете или вас проводить? Тебе, Анечка, тоже будет скучен этот разговор, но ты можешь подождать меня, поедем вместе обедать.
— Знаешь, мы все же хотели бы поприсутствовать, — мягко возражает Анечка. — Мы хотим вернуть Бобу его скрипку.
— Я тоже. Расскажу тебе все при случае, а сейчас, пожалуйста, не мешай мне. Проводите моих гостей. — Константинов поворачивается к охраннику, и тот берет за локоть поднявшегося с кресла Молинари.
— Боюсь, сэр, я вынужден настаивать на моем присутствии, — голосом шекспировского актера изрекает сыщик. Над его имитацией британского акцента смеяться здесь некому. Константинов поднимает брови. Охранник делает быстрое движение, чтобы заломить американцу руку за спину, но тотчас же оказывается на полу лицом вниз. Колено Молинари, только и дожидавшегося от чернокостюмного этого традиционного полицейского маневра, упирается в его бычью шею.
— Анечка, беги наверх за Фонтейном, нам сейчас придется быстро уходить, — просит Том, не повышая голоса.
Но со второго этажа со слоновьим топотом несется еще один охранник на помощь поверженному товарищу. Молинари резко бьет лежащего по затылку и бросается к лестнице. Через мгновение, когда на ней появляются ноги в черных брюках, он хватает их за щиколотки и изо всех сил дергает на себя. Охранник обрушивается, как стальной шкаф, и, пнув его по шее, Молинари делает Анечке знак — мол, теперь можно наверх — и поворачивается к Константинову.
— Мы выйдем через заднюю дверь в палисадник. Оставайтесь здесь и никого не зовите. Я ужасно злопамятный.
Банкир, на лице у которого — никаких признаков страха, бесстрастно кивает. А вот человек, с которым спускается Анечка, явно напуган. Вряд ли важным лондонским юристам часто приходится участвовать в таких приключениях.
— Что тут происходит? — вопрошает Фонтейн с дрожью в голосе.
— Не забивай голову, Фил, — отвечает Молинари. — Мы сейчас отсюда уйдем.
Анечка подталкивает Фонтейна к задней двери, даже не оглядываясь на бывшего любовника. Молинари, наоборот, пятится к выходу, не сводя с Константинова глаз.
— Дайте нам спокойно уйти, и все будет в порядке, — повторяет он. На этот раз Константинов не удостаивает его даже кивком.
— Анечка, — зовет он. — Подожди. Ты же пожалеешь потом.
Но она уже на заднем дворе. Молинари выскакивает следом, помогает перелезть через каменную ограду футов в семь высотой сперва Анечке — юбку ей приходится совсем неприлично задрать до талии, — а потом Фонтейну, который неожиданно оказывается в прекрасной форме: и сам бы перебрался. Это — большая удача, потому что двор вдруг наполняется мельканием черного и крупного: Константинов вызвал-таки подмогу с переднего крыльца. Старый знакомый Молинари с разбега вскакивает на забор — догонять Анечку и Фонтейна. Молинари решает задержать его, а не вступать в бой с его угрюмым коллегой, давеча не желавшим пускать их с Анечкой в дом.
Несколько секунд сыщик чувствует себя бульдогом, вцепившимся в ляжку не успевшего залезть на дерево мальчишки. А потом — куском мяса, угодившим в мясорубку: второй охранник обрушивает на него град хорошо поставленных ударов. Молинари, однако, еще в морской пехоте гордился своей крепкой головой, позволявшей ему во время боксерских поединков устоять, когда и тяжеловес-профессионал уже прилег бы послушать счет. Не отпуская ногу долговязого охранника на заборе — тот остервенело пинает его второй, — Молинари старается повернуться так, чтобы нападающий на него чернокостюмный оказался поближе к ограде. И, уже чувствуя, что дальше терпеть боль почти невозможно, резко приседает и обеими руками срывает с ограды первого чернокостюмного. Тот всей тушей обрушивается на коллегу, как раз заносящего кулак, чтобы окончательно своротить сыщику скулу. Секунды, пока охранники пытаются расцепиться, Молинари достаточно, чтобы отскочить и перевалиться на другую сторону. Им повезло: Анечка уже остановила такси, и, когда охранники, грязно ругаясь, спрыгивают с забора — их уже четверо, — водитель газует, оставляя их позади, на мокрой мостовой.
Карл Давыдов
Санкт-Петербург, 1869Узнав о смерти бедняги Уорда, Карл Давыдов совсем опечалился. Теперь он невольно оказался как бы душеприказчиком покойного: передать скрипку Страдивари способному студенту — это теперь была уже не блажь молодого человека в расстроенных чувствах, а последняя воля умирающего.
Давыдов рассказал о скрипке Леопольду Ауэру, с которым он вместе играл в квартете, бесспорно лучшем в то время в Петербурге. Знаменитый скрипач, совсем недавно из вундеркинда превратившийся в зрелого виртуоза, тоже профессорствовал в консерватории, и если уж кто-то должен был выбирать хозяина для инкрустированной скрипки Уорда, то именно он. Хотя Давыдов и сам знал всех лучших учеников Ауэра: он поощрял дружбу и совместные занятия своих студентов со скрипачами, считая, что виолончелисты много чему могут научиться у них с точки зрения техники.
Выслушав грустный рассказ коллеги, Ауэр предложил устроить открытый конкурс не только среди студентов консерватории.
— Ты же вечно хлопочешь, чтобы выделялось больше стипендий для неимущих, — сказал Ауэр Давыдову. — Так вот тебе случай отвоевать еще одну. Вряд ли Заремба сможет возразить, если будет открытый конкурс и ты наделишь победителя скрипкой Страдивари.
Директор консерватории Николай Иванович Заремба, как и его предшественник, Антон Рубинштейн, считал Давыдова слишком прекраснодушным и вечно старался охладить его филантропические порывы.
Сказано — сделано. В назначенный день к зданию консерватории на углу Мойки и Демидова переулка стали стекаться прослышавшие о конкурсе молодые скрипачи. Иных даже вели за руку отцы, верившие в блестящее концертное будущее сыновей. Приехали музыканты из Киева, Москвы и Варшавы. Стало ясно, что понадобится второй, а то и третий тур. Ауэр уж и не рад был, что ввязался в это предприятие, но ведь сам же его и предложил, так что надо было идти до конца. Да и Заремба не смог отказать в стипендии для победителя, чем только поднял ставки.
Из сотни участников, допущенных Ауэром и Давыдовым до первого тура, к третьему осталось пятеро — два нынешних студента Ауэра, один пятнадцатилетний виртуоз-еврей из Киевской губернии, которого при любом исходе соревнования Ауэр хотел принять в свой класс, поляк из Варшавы — почитатель великого Венявского, и незаметный, белесоватый юноша с какой-то петербургской окраины, извлекавший поразительно богатый звук из ужасающей базарной скрипки, годной разве что для деревенских танцев где-нибудь в Бессарабии. Сердобольный Давыдов сразу проникся к нему симпатией и уговорил Ауэра прислушаться повнимательнее; профессор скрипки не до конца понимал, что нашел в юноше его коллега — слышали они здесь и получше, — но не перечил: в конце концов, это Давыдову было доверено найти для скрипки Страдивари достойного хозяина.
