наглого отношения и крикнула резко:
— Я не позволю вам так обращаться со мной. Можете убить, если хотите, но этих вещей я не позволю вам делать!
— Ах, mademoiselle, помилуйте! — ведь это так приятно! — фамильярным тоном ответил любезный Аврамов и продолжал ее обыскивать тем же приемом.
— Если вам приятно, то мне противно! Слышите! Оставьте, я вам говорю! — в страшном негодовании воскликнула девушка.
Тут тон офицера сразу переменился, и резким, грубым голосом он крикнул:
— Молчать, сударыня! Ни слова!..
И воцарилось гробовое молчание. Только нервно подергивалось лицо бедной девушки, все залитое красным румянцем; слезы стыда и оскорбления еле удерживались на ее прелестных глазах. Она растерянно смотрела на окружающих; она не понимала, за что он оскорбил ее? Почему он так нагло осквернил ее целомудрие и чистоту? Неужели только потому, что она бессильна и слаба, а у
него 25 свирепых казаков, вооруженных ружьями, нагайками, готовых броситься по первому мановению его руки…
Из тяжелого раздумья вывел ее резкий, грубый голос Аврамова: «Ты жид?» Этот вопрос относился к мальчугану лет 17-ти, стоявшему неподалеку от барышни. Тот ответил: «Я еврей».
— А, ты еврей! а не жид… очень приятно познакомиться с вами, господин иерусалимский дворянин! — и при этих словах хлесткие удары по лицу посыпались на бедного еврея.
Он молчал, еле удерживаясь от крика вследствие сильной физической боли; бил он его действительно сильно и как-то умело и ловко, так что скоро лицо окровянилось и брызги крови попали на окружающих. Одна из таких капель попала на руку одной молоденькой барышне. Она в ужасе вскрикнула:
— У меня на руке кровь!.. Что вы делаете? Изверг!
Аврамов быстро повернулся, увидал красивое, пухленькое личико с протянутой вперед хорошенькой рукой, сразу весь переменился, улыбнулся, вынул из кармана платок и со словами: «Ах! pardon, mademoiselle! какая с моей стороны неосторожность!..» — вытер ей с руки каплю крови. Она с чувством омерзения выдернула свою руку, когда тот задержал ее в своей руке.
Затем Аврамов моментально вновь переменился, повернулся к своей прежней жертве, к мальчугану-еврею. Заметив на его лице капли слез, которые тот не смог сдержать, несмотря на то, что прилагал все усилия к тому, Аврамов со свирепым лицом вновь размахнулся и начал наносить ему сплеча удары по лицу, приговаривая:
— Вот как… Ты плачешь? Так вот тебе за твои нежности… Получай!.. Еще!.. Не плачь, иеруса, химский дворянин! — и удары сыпались хлестко и часто.
Обыск продолжался. Все понимали, что судьба каждого из них находится в полной зависимости от страшного произвола этого дикого, жестокого человека, который быстро переходит из состояния кровожадного зверя к состоянию умиленного похотливыми побуждениями сладострастника, не могущего равнодушно видеть женское лицо, женскую фигуру. Все понимали это и с ужасом ждали развязки. Она не замедлила явиться.
В читальне под столом нашли кем-то выброшенную нелегальную брошюру. Кому она принадлежала — неизвестно. Аврамов рассвирепел и крикнул: «Если не скажете, кто это сделал, я вас всех перестреляю! Слышите, пусть лучше сознается тот, кто это сделал, нежели пострадают невинные люди!» Никто не сознавался, Аврамов несколько раз повторил свою страшную угрозу, и все были уверены, что он ее приведет в исполнение. Ждали расстрела. По его предыдущим выходкам никто не сомневался, что ему ничего не стоит пролить кровь тридцати — сорока человек Минута была ужасная; все ждали смерти.
Вдруг Аврамов, посоветовавшись со Ждановым, приказал всех до единого отправить в тюрьму, а библиотеку закрыть. Всю толпу окружили казаки и повели к тюремному замку, где их продержали от трех дней до недели, не найдя за ними никакой вины. По дороге казаки позволяли себе самые грубые, циничные выходки, ругались, острили; грозили нагайками тем, кто отставал или замедлял шаг. К библиотеке приставили часовых, и три недели она была закрыта.
По натуре своей Аврамов человек дикий, в высшей степени несдержанный, не умеющий владеть собой и подчинять эмоции своей воле. Переходы его из одного состояния в другое совершаются в нем быстро, не оставляя никакого следа.
Много пьет, и это заметно на его лице. По свидетельству казаков, его считают в своей команде человеком злым и жестоким, что видно из его обращения с лошадьми и нижними чинами.
Перед возвращением в участок Аврамов снова заехал на квартиру к исправнику.
Луженовскому за это время лучше не стало: боли хотя и не усиливались, но и не утихали, лицо приняло какой-то восковой оттенок, щеки еще более обвисли. Он лежал на постели, огромный, как гора. Половина туловища прикрыта одеялом, жирная волосатая грудь обнажена, чтобы облегчить дыхание. Только что состоялся врачебный консилиум. Решено было повременить с перевозкой раненого в Тамбов хотя бы сутки.
И опять Аврамов, прежде чем подойти к раненому, влил в себя несколько стопок водки, одну за другой, подряд, почти не закусывая.
— Что, Петр Федорович, — поинтересовался исправник, — как все прошло?
Аврамов махнул рукой:
— А! Арестовали барышень и жидов, отправили в участок, после разберемся… — Он опрокинул очередную стопку и смачно хрустнул огурцом. — Нашли кое-что… Нелегальное. Под стол бросили, думали, не заметим.
— Ну и?
Аврамов ухмыльнулся:
— Расстрелять их всех надо было к чертовой матери! Но мы с Тишкой решили — надо бы сначала дознание провести. Тихон-то в библиотеку со мной поехал, а потом снова в участок вернулся.
— А что ваша гимназистка?
— Пока молчит. Сейчас в камере без сознания. Но это мы еще посмотрим, и не такие у нас коровами ревели! — Аврамов стукнул кулаком по столу. — А как Гаврила Николаевич? Что доктора говорят?
— Да плохо… Прибытие матушки его ждем с минуты на минуту.
Аврамов заглянул в соседнюю комнату. Луженовский недвижно лежал на постели, и непонятно было, в сознании ли он или нет. Подъесаул подошел и наклонился над раненым. Луженовский продолжал смотреть прямо перед собой. Аврамов схватился за голову и зарыдал.
— Эх, Гаврила Николаевич, — выкрикнул он сквозь пьяные слезы, — эх, как же мы
