происхождение, то его новое появление, уже в современном мире, выглядит как кантианское и критическое. Jubere вместо parere: не в этом ли сущность коперникианской революции и та манера, в которой критик противопоставляет себя древней мудрости, догматическому и теологическому подчинению? Именно идея законодательной философии в качестве философии дополняет идею внутренней критики в качестве критики: обе эти идеи составляют основной вклад кантианства в философию, вклад в ее освобождение.
Но стоит еще спросить о том, как именно Кант понимает свою идею философии-законодательства? Почему Ницше, в тот самый момент, когда он, на первый взгляд, возобновляет и развивает кантовскую идею, относит Канта к числу «чернорабочих философии», то есть к числу тех, кто довольствовался инвентаризацией ценностей, противопоставляя его философам будущего? [295] В действительности для Канта законодателем в любой области всегда является одна из наших способностей: рассудок, разум. Сами мы становимся законодателями, если правильно используем эти способности, если ставим перед другими нашими способностями задачу, соответствующую требованиям правильного использования. Мы становимся законодателями, если подчиняемся одной из наших способностей как самим себе. Но кому мы подчиняемся, подчиняясь этой способности, каким силам в этой способности? У рассудка, у разума длительная история: это инстанции, которым мы поневоле подчиняемся даже тогда, когда больше не хотим никому подчиняться. Когда мы перестаем подчиняться Богу, государству, родителям, внезапно появляется разум, убеждающий нас сохранить послушание, ведь он говорит нам: приказываешь здесь ты. Разум представляет наше рабство и подчинение как те преимущества, что делают нас разумными существами. Под именем практического разума «Кант измыслил абсолютно безапелляционный разум для случаев, когда в разуме нет потребности, то есть когда говорит потребность сердца, мораль, долг» [296]. И наконец, что скрывается в знаменитом кантовском единстве законодателя и подданного? Ничего иного, кроме обновленной теологии, теологии в протестантском вкусе: на нас взваливают двойную работу – работу священника и верующего, законодателя и подданного. Мечта Канта: не устранение различий двух миров, чувственного и сверхчувственного, а утверждение единства личностного в обоих мирах. Одна и та же личность в качестве законодателя и подданного, субъекта и объекта, ноумена и феномена, священника и верующего. Подобной экономией достигается теологический успех: «Успех Канта – лишь успех теолога» [297]. Кто поверит в то, что, если в нас поселятся священник и законодатель, мы от этого перестанем быть верующими и подданными? Этот законодатель и этот священник заняты собственной службой, узакониванием и представлением устоявшихся ценностей; они всего лишь интериоризируют нынешние ценности. Правильное использование способностей, по Канту, странным образом совпадает с устоявшимися ценностями: истинное познание, истинная мораль, истинная религия…
10. Ницше и Кант с точки зрения следствий
Если резюмировать суть противопоставления ницшевской и кантовской концепций критики, то ее можно свести к пяти пунктам. 1) Не трансцендентальные принципы как простые условия так называемых фактов, а принципы генетические и пластичные, учитывающие смысл и ценность верований, интерпретаций, оценок. 2) Не мысль, которая считает себя законодательницей только на том основании, что она подчиняется исключительно разуму, а мысль, которая мыслит наперекор разуму: «То, что всегда будет невозможным, – быть разумным» [298]. Если мы считаем, что иррационализм противопоставляет разуму нечто отличное от мысли, а именно права наличных данных, права сердца, чувств, прихоти или страсти, то мы сильно заблуждаемся в понимании этого учения. В иррационализме речь идет не о чем-то отличном от мысли, от мышления. Разуму противопоставляется сама мысль; разумному существу – сам мыслящий субъект [299]. Поскольку, со своей стороны, разум собирает воедино и выражает права того, что подчиняет мысль, мысль отвоевывает свои права и становится законодательницей наперекор разуму: бросок игральных костей – в этом смысл игры в кости. 3) Не кантовский законодатель, а генеалог. Кантовский законодатель является судьей, мировым судьей, надзирающим сразу и за разграничением областей, и за распределением устоявшихся ценностей. Влияние генеалогическое противопоставляется влиянию судебному. Генеалог – подлинный законодатель. Генеалог – немного прорицатель, философ будущего. Он возвещает нам не критический мир, а неведомые нам войны [300]. И для него мыслить означает судить, но судить означает оценивать и интерпретировать, создавать ценности. Проблема суждения становится проблемой справедливости и иерархии. 4) Не разумное существо, а бюрократ нынешних ценностей, одновременно священник и верующий, законодатель и подданный, раб победивший и раб побежденный, реактивный человек на службе у самого себя. Но кто тогда проводит критику? В чем состоит эта критическая точка зрения? Критической инстанцией не является ни «сложившийся» человек, ни какая-либо возвышенная форма человека, духа, разума или самосознания. Ни Бог, ни человек, так как между человеком и Богом нет еще достаточного различия, они легко взаимозаменяемы. Критическая инстанция – это воля к власти, а критическая точка зрения – точка зрения воли к власти. Но в какой форме? Не в форме сверхчеловека, позитивного продукта самой критики. Но при этом имеется «относительно сверхчеловеческий тип» [301], тип критический, человек как тот, кто хочет быть преодоленным, превзойденным…: «Вы могли бы преобразить себя в родителей и предков сверхчеловека: пусть это будет наилучшим из дел ваших» [302]. 5) Цель критики: не цели человека или разума, а в конечном счете сверхчеловек, превзойденный, преодоленный человек. В критике речь идет не об оправдании, а о том, чтобы чувствовать иначе: об иной чувственности.
11. Понятие истины
«Истина всегда полагалась как сущность, как Бог, как верховная инстанция… Но воля к истине нуждается в критике. – Определим нашу задачу таким образом: нужно проверять добросовестность, ставя под сомнение ценность истины» [303]. Поскольку Кант оказывается последним из классических философов, он никогда не ставит под сомнение ни ценность истины, ни причины, по которым мы ей подчиняемся. С этой точки зрения он столь же догматичен, как и другие классические философы. Ни он, ни остальные не ставят вопроса: «Кто ищет истину?» То есть: «Чего хочет тот, кто ищет истину, каковы его тип, его воля к власти?» Эта недостаточность философии, попытаемся понять ее природу. Все прекрасно знают, что в действительности человек редко ищет истину: наша выгода, а также наша глупость отделяют нас от истины куда больше, чем наши заблуждения. Но философы настаивают, что мысль как таковая ищет истины, что она «по праву» любит истину, что она «по праву» хочет истины. Устанавливая «правовую» связь между мыслью и истиной, соотнося тем самым с истиной волю некоего чистого мыслителя, философия избегает соотнесения истины с той конкретной волей, которая оказалась бы ее собственной, с определенным типом сил, с определенным качеством воли к власти. Ницше разбирает проблему именно в той области, где она была поставлена: для него речь не о том, чтобы ставить
