1
Мечи и гравюра
Вход в палатку освещал фонарь на высоком шесте.
Я бы нашел дорогу и без него. Но фонарь означал: отец не спит, меня дожидается. Приятно, чего там. Свету фонаря вторили блики пламени из очага под навесом, очерчивая контуры мужчины, склонившегося над очагом. По двору полз умопомрачительный аромат: рыба жарилась на углях. Тунец, учуял я. Будь мое обоняние вдвое грубее, и то угадать было бы проще простого. Наши с отцом вкусы схожи: тунец с дайконом, имбирем и васаби, и хоть ничем больше не корми! Даже после фуккацу пристрастия моего родителя ни капельки не изменились. Наверное, это у нас семейное.
В смысле, у бабушки тоже.
Фонарь качался под ветром. Мерцали, рдели угли в очаге. В этом причудливом освещении четыре опорных столба, торча на месте разрушенного жилища семьи Торюмон, могли испугать случайного зрителя. Зловещая тайна? Развалины? Могильные столбы на кладбище? Я огладил клетку-талисман с нефритовым дракончиком. Под пальцами, суля удачу, дрогнуло теплое лакированное дерево.
Нет уж! Новый дом для нашего семейства!
Да, мы строимся. Да, новый дом. На месте старого, снесенного подчистую. Давно пора, жаль, раньше скудные средства не позволяли. Зато теперь позволяют! Мое жалование плюс надбавка за вредность; отцовское жалование плюс заработок в додзё Ясухиро-сенсея… Да мы богачи! Мы-прежние – нищеброды рядом с нами-нынешними!
Я знаю, что вы скажете. Никто не строится зимой? Так и фуккацу мало с кем случается, иначе от дел не продохнуть было бы. И дознавателем в мои годы редко кто становится.
А еще мы умеем считать. Зима в этом году выдалась на редкость теплая – раз. Земля мокрая, мягкая, не промерзает. Копать даже легче, чем в летний зной, когда почва прожаривается до стального звона – это два. В палатке не замерзнешь – три. Зимой не строятся, значит, доски, бревна, брусья, бамбук, черепица, глина, бумага для дверных рам, стропила для крыши – все дешевле, потому как спроса нет. Это четыре. Строители без работы сидят, готовы наняться за полцены – это сразу пять, шесть и семь.
Разрешение на строительство мы получили без проволо́чек.
Мама пережидает разруху у своей родни. О-Сузу, наша служанка, вместе с ней. А мы с отцом остались на хозяйстве. Отец чаще меня дома бывает: у него-то служба ночная, не считая занятий в додзё. Командует строителями, как своим патрулем: если кто бездельничает, живо огребет плюху.
Старый дом снесли за один день. Вывезли мусор. Вскрыли погреб, извлекли ценности, спрятанные на случай пожара. Возвели прочную кура из дубовых досок; перенесли добро в нее. Заперли на замок, чтобы не соблазнять строителей. Помимо того, что хранилось в погребе, в хранилище отправились церемониальные кимоно, кое-что из посуды, мамины украшения – и новые семейные реликвии.
Новые реликвии – странно звучит, правда? Но ведь все реликвии когда-то были новыми! Нашим и двух лет не исполнилось: пара стальных мечей на лаковой подставке из криптомерии. Большим клинком я сражался кровавой ночью в Фукугахаме. Малый так и не покинул ножен. Не умею я двумя мечами биться! Я и одним-то не очень… Умею, не умею, но как мог, я сражался за сёгуна. Сёгун жив, я тоже жив.
Остальное – пустяки.
Мечами я гордился, хотя гордость выходила горькая. Ну, какая есть. Мечи в этом точно не виноваты. Я купил для них дорогущую подставку. Еще поискать пришлось: где сейчас подставку для мечей найдешь? Нашел. Купил. Денег не пожалел. Отец молча одобрил.
Тоже гордился, кажется.
До начала стройки мечи хранились у семейного алтаря, на почетном месте. Эту моду я завел по примеру сенсея. Там же я поставил гравюру. Отец возражать не стал, хотя поначалу я опасался, что он будет против.
Что за гравюра? Черно-белая, по виду недавняя, но печатник уверял, что оттиск делался со старой, чудом сохранившейся доски. «Верьте, господин! Резали доску еще до явления будды Амиды!» Врал, подлец: доска была свежей, в отличие от рисунка, по которому ее резали. Как и сохранился? «Берегли, как святыню! Южные варвары в те времена запросто к нам приплывали…» Я возразил печатнику словами настоятеля Иссэна: не так уж и запросто, хотя и полегче, чем сейчас, когда вообще не плавают. И спросил: доска доской, рисунок рисунком, но кто и зачем вздумал печатать сейчас портрет южного варвара? Печатник не знал и цену, прохвост, сбавлять отказался.
В любом случае я сразу понял: куплю!
Лицо узкое, бледное. Пристальный взгляд непривычно больших глаз. Тонкие усы – лезвия кривых кинжалов. Острая бородка. Я был уверен, что это Мигеру! Это его настоящее лицо, которое он обрел после смерти.
В то время Мигеру еще не родился. И отец его не родился, и дед. Прадед? Дальний предок? Это не имело значения. Я поставил гравюру возле алтаря и четыре раза в год[18] жег перед ней курения, ставил подношения и читал поминальные молитвы. Не знаю, каков рай у варваров. Каков бы ни был, душа Мигеру сейчас там.
