губ.
К моей груди нельзя прикасаться без последствий… И они не замедлили себя проявить. Но я держалась — ведь Вадим спокоен.
Он целовал долго — губами, зубами, языком. Я, кажется, на мгновения теряла сознание — плохо помню. Это был не поцелуй — это был полноценный половой акт между моим соском и его ртом…
Вадим отстранился и посмотрел на меня безмятежно.
— Хочешь дальше? — Спросил он таким тоном, словно речь шла о сказке, которую он читал приболевшей дочке. Или сестричке.
— Да. — Получилось хрипло.
Он принялся раздевать меня обстоятельно и без спешки.
Потом скинул свой вязанный мешок и обнажил гладкий, словно выточенный из тёплого, телесного цвета мрамора торс. Джинсы он стянул вместе с трусами. Икры, бёдра и низ живота были покрыты растительностью, которая переходила в узкий треугольник с вершиной прямо под пупком. Точно так же отчётливо волосяной покров начинался на запястьях и заканчивался у локтя. Словно процесс обрастания продвигался с конечностей к середине тела и ещё не завершился.
Вадим спокойно разглядывал моё обнажённое тело, словно и не замечая, что возбуждён. Гладил мою грудь, шею, живот, бёдра.
Я смотрела на его лицо, не отрываясь.
Мы встретились взглядами, и я заметила, как в самой глубине его глаз всколыхнулась тёмная тяжёлая муть.
Он раздвинул мне ноги, потом — вход в моё нутро, провёл пальцами тут и там, словно проверяя, всё ли готово, и медленно вошёл до самого дна. Снова поднял взгляд — теперь он походил на ночное цунами.
Не знаю, почему… как я это всё помню… ведь меня уже не было — в это время меня разносило в разные концы вселенной со скоростью света, каждый мой атом отрывался от другого стремительно и бесповоротно.
Вадим уткнулся лицом в подушку.
Из глаз моих ручьём лились слёзы. Я старалась сдерживать рыдания, не понимая причины такой реакции. Это были не те слёзы, которые приходят после сильного оргазма…
Вдруг я почувствовала, что Вадим тоже плачет. Я разом успокоилась и забыла о своём. Меня переполняла нежность. Я гладила его спину, целовала волосы и ждала.
Он успокоился, поднял лицо и сказал:
— Прости, я не хотел… я больше не буду…
— Не нужно, я понимаю…
— Нет, ты не знаешь… ты ничего не знаешь… Ты не знаешь, как я её любил.
Ну, вот тебе и на! Сначала один, теперь другой… Я что, похожа на мать Терезу?… На исповедника в жилетке для чужих слёз?…
Но я не успела разозлиться или обидеться…
— А она взяла и умерла. — Вадим снова спрятал лицо. Но, кажется, уже не плакал.
— Прости… — Он стиснул меня крепко и нежно. — Я дурак, что говорю тебе об этом… и сейчас.
— Ты не дурак, ты просто совсем неискушён в отношениях с женщинами. — Я стала доброй и понимающей. И совершенно бесполой. Доктором. — И ещё тебе повезло, что на моём месте именно я.
— На твоём месте никого и не могло быть.
Он смотрел на меня сверху, с позиции любовника, повергшего в бездну наслаждения свою женщину, с позиции обладателя. Но на лице его была мольба, словно он стоял на коленях передо мной. Он молил о прощении, понимании, помощи, защите.
Я приподняла пальцами густые длинные волосы и удивилась, какой у него высокий и красивый лоб. Набухшая вена перерезала его от виска до середины брови, словно старый зарубцевавшийся шрам.
Ну почему у меня всё время возникают какие-то странные ассоциации в отношении этого вполне современного городского юноши?…
— Иди ко мне. — Сказала я и положила его голову к себе на грудь.
Он затих и засопел. Только поглаживал большим пальцем мою щёку.
— Ты сильный. — Это было правдой. — Ты красивый. — Это тоже было правдой. — Я люблю тебя. — И это было истинной правдой.
— Я тоже тебя люблю.
И он опять принялся целовать меня.
Вадим оказался чутким любовником — и я снова и снова удивлялась: откуда в семнадцатилетнем мальчишке столько души, столько любовного опыта. Притом что мне этого вовсе не требовалось: всё, что мне нужно от мужчины, это чтобы я его любила. Всё что мне нужно, это его наслаждение, его полёт, его благодарный крик…
* * *
Антон звонил каждый день, точнее — ночь. Он нуждался в моей поддержке — и на творческом поприще, и на любовном, — как нуждается сын в поддержке любящей матери.
Я постепенно сжилась с этой ролью, и меня больше не ранила мысль о его измене.
Дора назвала это выбрыком и сказала:
— Я же говорила, все они сволочи! Как оказалось, твой святой Антон — не исключение!
Я тут же пожалела о том, что рассказала ей.
И дважды пожалела, когда она ударилась в психоанализ:
— Ты никогда не признаешь его подлости, потому что у самой рыльце в пуху… Не рассказывай мне о широте твоих взглядов на любовные взаимоотношения, просто сейчас происходящее тебе на руку, это тебе удобно! Кроме того, ты прекрасно знаешь, что он вернётся к тебе, и тем скорей, чем скорей ты своим смиренным обращением вызовешь в нём чувство вины! Продолжай в том же духе! Не будь у тебя в запасе свеженькой замены — посмотрела бы я на них, бедненьких! Уже бы летели от обоих клочки по вильнюсским закоулочкам!
Ей я не стала ничего доказывать, а сделала вывод: отныне с единственной подругой только о моде, природе и погоде!
Надо сказать, что и второй любовный опыт Доры не был ни долгим, ни безоблачным — её мальчик вскоре ушёл от неё… к другим мальчикам.
Да, в девы дорога уже была отрезана навсегда, оставалось одно — умно воспользоваться орудием влияния на «мерзейшую половину человечества», как она называла мужчин, выуживая из её представителей всё, что только возможно. В ней воленс-ноленс развивался и укреплялся дух интриганства. Она стала жёсткой, холодной, расчётливой.
Но нас с Антоном она держалась. Несмотря на то, что иногда она позволяла себе резкие высказывания в наш адрес, Дора, прекрасно понимала, что мы вовсе не те, какими она нас хочет представить, и что мы единственные из всего её неимоверно пёстрого окружения, кто искренне и бескорыстно любит её и никогда не оставит.
Наедине с собой я честно старалась разобраться: права Дора или не права касательно меня и моих отношений с Антоном и Вадимом? Иногда мне казалось, что права, иногда — нет.
Как бы то ни было, я продолжала любить Антона всем сердцем. Всем сердцем я желала ему успеха в главном деле его жизни и счастливых любовных
