что творят». У подножия креста стояли два человека. Его Мать, Которая была настолько едина с Ним в Его самоотдаче, что без протеста, молча позволила Ему умереть, как способна только мать. И Его ученик Иоанн, который любил Его так подлинно, что мог принять Его волю умереть, вместо того чтобы защищать Его против этой воли. Эта любовь столь велика, что готова отдать возлюбленного в жертву, если таков его выбор. И толпа, пестрая толпа. В ней были Его враги, которые потешались и издевались над Ним, но было и множество других людей, которые относились к происходящему по-разному. Некоторые надеялись, что в последний момент Он спасет Себя, сойдет с креста победителем, и тогда они безопасно смогут поверить Его проповеди любви – поскольку любовь не будет предельным риском, не будет означать смерть. Это будет лишь преходящий страх, а затем уверенность в безопасности. Некоторые надеялись, что Он сойдет с креста, и они смогут, ничего не боясь, стать Его учениками. А некоторые надеялись, что Он не сойдет с креста, и можно будет забыть о Его ужасающей, пугающей проповеди любви – любви, требующей себе всего человека. Любви, мера которой – безграничное принесение себя в дар.
Поэтому на некоторых православных иконах, где изображено Воплощение, Рождество, мы видим темную глубину пещеры, Марию и Иосифа, двух животных – быка и осла, но вместо яслей – каменный алтарь, на котором возлежит Младенец. Потому что Он родился на смерть, смерть на кресте. В этом, как мне кажется, и заключается смысл Рождества: так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы мир мог спастись, чтобы прекратилась отделенность человека от Бога.
В одной древней рукописи говорится: «кто положит руки свои на плечи мне и судии моему», чтобы удержать нас вместе, чтобы свести нас друг с другом, не дать нам расстаться, соединить нас. И в Воплощении полнота человечества и полнота Божества пребывают в одном Лице, в Господе Иисусе Христе. В Нем восстанавливается гармония, в Нем Бог и человек снова становятся едины, и через Него это богочеловеческое единство может быть восстановлено для всего человечества. В этом для меня заключается весь смысл Рождества: Христос рождается, посланный Отцом на смерть действием любви: беззащитная, уязвимая, совершенная, как сама любовь, жертва.
Ответы на вопросы
– Думаю, на это можно посмотреть с двух сторон[40]. Если эти люди просто не защищались, они не прошли путь, который прошел Христос и который Он завещал нам. Католический писатель Жан Даниэлу писал, что страдание – единственное место встречи ненависти и жертвы, и эта жертва – виновна она или нет, – став жертвой, приобретает поистине божественную силу прощать. Суть в том, что когда Христос умирал на кресте, Его слова были: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Он не просто стал пассивной жертвой, дав убить Себя без сопротивления, Он отдал Свою жизнь, чтобы обрести силу прощать. И если этот священник и его паства сказали: «Да, убейте нас, потому что это даст нам право предстоять перед Богом ради вашего спасения», то, думаю, они были правы. А если они просто сказали: «Мы не будем защищаться, потому что мы против насилия», мне думается, что они остановились где-то на пол пути.
Помню, после войны на меня произвели очень сильное впечатление несколько вещей. Во-первых, слова, написанные на клочке бумаги, который нашли в одном из концлагерей. Они были опубликованы в немецкой газете. Человек, который потом погиб в газовой камере, написал на этом клочке молитву. По существу, там говорилось: «Когда Ты придешь судить мир, не припомни нашим мучителям наших страданий, нашего страха, нашего отчаяния, их жестокости, их ненависти, но посмотри на плоды, которые мы в результате принесли: нашу солидарность, нашу дружбу, нашу способность прощать, и пусть плоды, принесенные нашими страданиями, станут их искуплением». Я привел полный текст этой молитвы в своей книге «Молитва и жизнь», наизусть я его не помню, но смысл такой. Этот человек молился о том, чтобы Господь принял все страдания, которые перенес сам человек и окружающие его люди, в качестве своего рода выкупа за своих мучителей, чтобы эти страдания были в искупление, а не в осуждение.
Но прежде чем мне на глаза попалась эта молитва – а я прочел ее уже живя здесь, – я встретил в Париже человека лет на двадцать старше меня, в каком-то смысле жесткого и сурового. Его отправили в концентрационный лагерь за то, что он спасал людей, находившихся в розыске. В лагере он провел четыре года. Встретив его, я поинтересовался: «Что вы вынесли из этого опыта?», и он ответил: «Душевную тревогу». Я спросил: «Вы имеете в виду, что потеряли в лагере веру?» Он сказал: «Нет, но пока я был в лагере и подвергался или в любой момент мог подвергнуться насилию, жестокому обращению и пыткам, я мог обратиться к Богу и сказать: „Господи, прости их!“, потому что я был жертвой и, принимая свои страдания, получал право ходатайствовать об этих людях. Теперь я снова на свободе. Может быть, те люди, те самые мужчины и женщины, которые мучили и ненавидели нас, не изменились, но когда я молюсь о них перед Богом, может ли Бог принять мою молитву? Я никак не могу доказать Ему, что эта молитва рождается из моих страданий». Вот второй пример того, что, на мой взгляд, может считаться творческим принятием страдания в духе креста Господня.
Но если речь лишь о том, чтобы не проливать чужую кровь, не бороться, то это можно трактовать двояко. Я провел пять лет на войне, и я насмотрелся и на насилие, и на смерть, и на убийства. Я был врачом, так что сам я не убивал, но полностью участвовал в борьбе и был погружен в нее. И я не думаю, чтобы мог быть пацифистом с точки зрения непротивления злу, если только это непротивление не является жертвенным поступком, соучастием в распятии.
За свою жизнь я встретил лишь одного пацифиста, который меня поразил, но не убедил. Несколько лет назад я проводил говение для студентов Оксфордского университета, и после первой же беседы ко мне подошел молодой человек и сказал: «Можно мне уйти, потому что вы не христианин?» Я ответил: «Конечно, вы можете уйти, но прежде вы должны мне сказать, в чем я не христианин, потому что у меня тоже есть право спастись благодаря вашему более глубокому опыту». Он сказал: «Вы не пацифист». Я согласился: «Да, я не пацифист,
