освещали пасмурный день холодным желтым огнем.
Янкл нахохлившись сидел в телеге и боялся думать о будущем. Оно теперь представало перед ним загадочным и непонятным. Он вдруг понял, что все его поступки были спором с отцом, местью за недостаток внимания, желанием вызвать интерес.
Родной город встретил Янкла неприветливо. Тусклый туман наполнял серые улицы. Черные полосы мокрых тротуаров блестели под непрерывным мелким дождем. Редкие прохожие, подняв воротники и не глядя друг на друга, быстрым шагом перемещались вдоль стен, пытаясь укрыться от дождя под козырьками магазинов и карнизами домов.
Он позвонил в знакомую дверь. Спустя минуту она отворилась, за порогом стояла женщина, судя по белому фартучку — служанка.
— Вам кого? — недружелюбно спросила она, разглядывая Янкла.
— Я к отцу, — удивленно произнес он. — Меня зовут Якоб.
Он не сомневался, что в этом доме его ждут.
— Сейчас выясню, — служанка еще раз смерила взглядом Янкла с головы до ног и притворила дверь.
«Ах да, — сообразил он. — Я же одет как хрубешувец. Длинный сюртук, короткие штаны до колен, круглая шляпа, плюс отросшие за год пейсы». Конечно, в Данциге такой вид мог вызвать только удивление.
Дверь отворилась.
— Заходите, — произнесла служанка. В ее голосе не прибавилось ни приязни, ни приветливости.
В гостиной Янкла ожидала высокая дама с поджатыми губами. На ее кофточке сияла мамина бриллиантовая брошка.
— Здравствуйте, — холодно произнесла она. — Меня зовут Эмилия. Я жена вашего отца. Но об этом потом. Сейчас вам лучше зайти к нему в спальню.
«Интересно, — с неожиданным для себя раздражением подумал Янкл, — она уже знает, что для меня лучше, а что нет. Странно, что отец не написал ни слова. Ему действительно давно пора было жениться, но почему именно на этой грымзе?»
В спальне висели новые зеленые шторы, вовсе не подходящие ко всей остальной мебели. Отец лежал на кровати, обложенный подушками. Его желтое лицо сморщилось и стало походить на большое печеное яблоко. Усы, когда-то пиками торчавшие в разные стороны, уныло обвисли.
Янкл придвинул пуфик, сел рядом, взял отца за руку.
— Папа, это я. Ты меня слышишь?
Отец с трудом разлепил веки и перевел мутные глаза на Янкла. В первое мгновение в них зажегся какой-то огонек, но сразу погас. Отец сжал руку Янкла холодными, влажными пальцами, тяжело вздохнул, прикрыл веки и отвернулся. Янкл около часа просидел возле постели больного, читая псалмы, вспоминая разные случаи из далекого прошлого. Трудно было представить, что отец — великан его детства, самый могущественный и мудрый человек на свете — превратился в сморщенного маленького человечка, с хрипом втягивающего воздух.
Дверь бесшумно отворилась, Эмилия вошла в комнату и сделала Янклу приглашающий знак рукой.
— Я приготовила для вас комнату наверху, вторая дверь слева, — сказала она, когда Янкл вслед за ней вышел из спальни. — Приведите себя в порядок с дороги.
Она приготовила для него детскую, комнату, в которой Янкл прожил всю свою жизнь, да еще объяснила, как в нее попасть, словно не он, а она была полноправной и стародавней хозяйкой этого дома.
— Что говорят врачи? — спросил он, не обращая внимания на ожидающее выражение лица. Эмилия, очевидно, рассчитывала, будто он немедленно бросится исполнять ее указания и скроется в отведенной ему комнате.
Она неопределенно пожала плечами.
— Почечная инфекция. Воспаление. Общее ослабление организма.
— А кто его пользует?
— Самые лучшие врачи Данцига. Можете не волноваться, я не поскупилась.
Она чуть презрительно усмехнулась, словно главной заботой Янкла были размеры гонораров, выплаченных врачам.
Он недовольно поморщился. Ему хотелось сказать что-нибудь неприятное и колкое этой чужой женщине, распоряжающейся в его доме, но он испугался, что шум скандала, неизбежно последующего за его словами, может нарушить покой отца.
Словно прочтя его мысли, Эмилия поджала и без того узкие губы и произнесла:
— Я думаю, наши отношения мы выясним после того, как все закончится. А пока постарайтесь соблюдать приличия. — Она повернулась и, шурша длинной юбкой, ушла в кабинет отца.
«Что значит: после того, как все закончится? — обеспокоенно подумал Янкл. — Значит, она уверена, что отец…» Он не дал себе закончить мысль. Действительно, лучше пока соблюдать приличия. Пока отец не оправится. А там он расспросит его, откуда в их доме взялась эта сухопарая немка с поджатыми губами.
Янкл отправился к себе в комнату и долго, перебирая, перещупывая губами каждое слово, молился «Майрив». Ему было о чем просить Всевышнего и о чем плакать. Слезы текли по щекам, капали на молитвенник, оставляя на желтоватой бумаге большие темные пятна.
Помолившись, он умылся, сменил белье и лег на свою кровать, когда-то казавшуюся ему узкой и жесткой, а теперь, после года в Хрубешуве, просторной и мягкой. Он лежал, прислушиваясь к стуку китайских часов, подаренных отцом на бар мицву, и незаметно для себя уснул.
Его разбудил резкий стук в дверь. Янкл открыл глаза, нащупал рукой спички и зажег свечу на прикроватной тумбочке. Толстый китайский болванчик ростом с оловянного солдатика из сказок Андерсена поднял маленький молоточек, чтобы ударить им по гонгу. Внутри часов что-то треснуло, болванчик опустил молоточек на гонг. Осторожный звон рассыпался по комнате и, уткнувшись в мохнатую спину висевшего напротив ковра, затих.
Второй удар, третий, четвертый. Четыре часа утра. За окнами стояла густая данцигская ночь, без просвета и огонька. Уличные фонари погасли, а луну затянули низкие, плотные тучи.
В дверь снова постучали. Резко, нетерпеливо, властно.
— Кто там? — Янкл подошел к двери.
— Выходите немедленно! — голос Эмилии звучал чуть истерично.
Янкл все понял и, моментально одевшись, выскользнул из детской.
При неровном колеблющемся свете свечей лицо отца казалось еще живым. Трепещущие тени создавали иллюзию движения, но, прикоснувшись губами к ледяному лбу, Янкл понял, что остался сиротой.
Семь дней траура он просидел в своей комнате, почти не выходя наружу. Янкл думал, что у отца много друзей, ему придется, подобно тому как это происходило в Хрубешуве после смерти дедушки, выслушивать разные истории из его жизни. Но вышло совсем по-другому. За все семь дней к нему зашли только два человека: управляющий типографией немец Макс и сосед, еврей-булочник.
Оба посидели минут десять, молча покивали, повздыхали, произнесли несколько учтивых слов соболезнования и ушли. Наверное, основной поток посетителей застревал в гостиной, где Эмилия, разряженная во все черное, принимала соболезнования, сидя в глубоком кресле, которое отец купил когда-то для мамы Янкла.
Метель кружилась над кладбищем, занося надгробия. Редкие кладбищенские сосны увязли в снегу. Глухо шумело близкое море. Зимний день был тускл и сумеречен. Несмотря на раннее время, старый маяк у входа в
