беспробудно.
Теперь уж всерьёз попереглядывались Тарас с Гансом. Грех на себя взяли поровну: в четыре руки бережно устроили Елену на той же волчьей шкуре и отнесли в шатёрик.
На другой день под вечер, уже после малого татарского вихря-чамбула, отчетливо послышались колокола Троицкой обители преподобного Сергия. Прибавили ходу. Православные перекрестились на звон. Да и все вздохнули было с облегчением, однако ж выдохнуть не успели, как в тыл дохнула настоящая беда.
Второй раз в жизни дохнула хищным жаром незримая пасть прямо в лопатки Тарасу. Он обернулся и увидел позади над лесом большое крыло серого, с белыми клубами дыма… И вдруг из того дальнего леса на просторный некошеный луг стала стремительно изливаться конная лава – вся в каких-то красных и жёлтых пятнах, похожих на бегущие огни.
Немцы тоже поворотили головы.
– Флюк! – выдохнул Ганс.
– Хто там? – невольно вопросил Тарас.
– Тофель! – буркнул Ганс. – Диаволь!
И правда, конница та не иначе как бесовской была. Дикая охота! Трава на лугу была высока и путана по осени, а кони летели, будто не ведая помех, будто не по земле, а прямо по верхушкам трав и летели, затапливая великим числом луг и заворачивая к дороге. Так мчится степной пожар.
Зашевелилось немецкое железо.
– Форвартс! Лауфмарш! – гаркнул Ганс, указав рукой на дорогу.
Повозка помчалась, Тарас невольно прибавил ходу, а и Ганс бегом на своих длинных ногах не отставал. Кнехты гулко топотали в арьергарде.
Маневр был ясен. От дьявольской конницы не уйти, но впереди слева крыло леса переходило в подбитый снизу кустами перелесок, который рассекала дорога, а справа перелесок уже больше кустами скатывался в лог. Немцы устремились заткнуть то «игольное ушко».
Достигли быстро. Возница тотчас соскочил на землю и снова стал строевым кнехтом, схватив свою пищаль.
– Зи зитцен ан зайнем платц! – гаркнул Ганс Тарасу и ткнул пальцем в повозку. – Ты есть на то место, шнелль.
Тарас прямо с Серки перелетел на место возницы, оглянулся: конная лава текла стремительно, вот-вот норовя затопить дорогу, хвост её ещё оставался в лесу – уже виднелась туча не менее полутора тысяч верховых!
– Багато бісів! – охнул Тарас. – Розкидати можуть![48]
Ганс всё понял – и, видно, не только Тарас, но и Елена впервые увидела его хищно-весёлую улыбку.
Длинную для воина речь выпалил Ганс и поклонился Елене. Два слова только и понял тогда Тарас – «фройляйн Хелен». Много позже вспомнил он ту речь и спросил Елену, что сказал немец. А сказал он вот что:
– Умереть за фройляйн Хелену – юбер аллес! Превыше всего! Честь превыше жалования!
Елена же перекрестила немца и сказала с чувством:
– Готт хелфе дир, Ганс! Да поможет вам Бог, Ганс!
И приподнявшись, осенила крестным знамением и всех кнехтов, уже закрывавших собой дорогу меж деревьями:
– Готт зенге зие, тапфере кригер! Да благословит вас Бог, храбрые воины!
Ничуть не покорёжило кнехтов-лютеран православное крестное знамение, и единым сердцем, едиными усты, как на параде, они гаркнули в ответ:
– Готт мит унс!
Как в сказке, бросишь через плечо гребень – вырастет на пути злой силы лес. Так и тут волшебным тем гребнем встали поперёк дороги немецкие кнехты.
Помчалась к Троице повозка с Тарасом-возничим. Понеслась рядом Серка.
Вскоре послышался позади прощальным окликом голос Ганса:
– Фуер!
И тотчас догнал ком гулкого пищального залпа.
Повозка мчалась, Серка – рядом. Охи мушкетных залпов догоняли их ещё дважды.
Тарас обернулся. Глядь, а справа прямо сквозь перелесок вынесла нечистая сила десятка полтора всадников. Впереди – сам предводитель, мчавшийся клювом всей лавы: с огромным, как крыло, огненным воротником, в алой шапке с алыми перьями, чёрном жупане и в невиданно жёлтых сапогах. Усищи его разлетались в стороны над диким оскалом. Он, видно, сразу почуял, что непростую девицу немецкой ротой в дорогу снабдили, и, прорвавшись с фланга с самыми скорыми своими головорезами, тщился догнать-таки повозку.
Уж было видно Троицкую обитель с посадами, немного оставалось до спасения, но уж больно летуча была погоня. Осадил Тарас мерина, соскочил с повозки и отчаянно строго повелел своей госпоже:
– Пані, жваво до мене в сідло![49]
Умна была Елена. Все, как есть в жизни, видела сама – соскочила молча с повозки, протянула руки к Тарасу. Он подхватил её одной рукой и приподнял, поразившись и обрадовавшись её легкости. На ходу поправил лук, чтобы поудобнее было сзади девушке.
– Я удержусь, не бойся! – крикнула она прямо в ухо Тарасу, умело устроившись позади.
И понеслись! Крепко обняла Елена козака, крепко держалась за него – чего ещё для счастья тому надо! Только бы не жестокой погони! Но и так уже был счастлив насмерть Тарас – всем теплом тела своего и всем жаром души своей прижалась к нему девица, в нём одном, да в воле Всевышнего всю свою жизнь полагая. Её дыхание обжигало Тарасу шею, а сердце Елены словно билось уже в нём самом, в молодом козаке, в его теле, рядом с его сердцем. Несся Тарас с девицей уж и не на Серке, а на ветре и на птице Сирин.
Верил Тарас своей Серке, знал, что любым логом уйдёт, где аргамак и ноги, и шею себе сломит. Да не видать было таких спасительных логов и лощин, а посады впереди казались вымершими – все уже позабивались кто куда при виде гона на дороге.
Уже через полверсты уразумел Тарас, что тяжела ноша Серке, не аргамак она. И тотчас осадил её и соскочил с седла.
– Что ты?! – испуганно воскликнула Елена и невольно двинулась к нему, словно валясь с седла.
– Тримай повіддя! Сірка винесе! – крикнул Тарас девушке, удержав её и ткнув её в руки поводья. – Швидше! Тримайся, якщо що, за шию![50] Скачи!
– А ты? – болью отозвалась Елена.
– А я їх тут притримаю[51], – пообещал Тарас, глянул в сторону обители: можно успеть! – Скачи!
– Ох, Тара-аска! Спаси тебя Христо-ос! – выдохнула Елена и только мазнула ручкой по лбу Тараса, как елеем чудесным мазнула.
Тарас выхватил самопал из ольстры, подвешенной к седлу, и хлопнул Серку по крупу:
– Винось, рідна!
Понеслась Серка, унося к Троице девушку, коя теперь своей молитвою, верно, уже не одну душу спасала.
Тарас глянул: теперь успеет Серка. Вздохнул легко – и повернулся лицом к смерти своей.
Глава седьмая. Без дороги
Мало ещё жил на свете Тарас, и ни к чему он ещё в жизни не прилепился к такому, чего ради жизнь стоило чересчур жалеть… а боли он не страшился никогда.
Да и чего жизнь-то беречь,
