Репин промолчал. Может, не заметил. Он все эти дни ходил как в воду опущенный, явно избегая меня. И думать не хотелось о долгой дороге в Ростов с ним, замкнутым, озлобленным. Любую попытку поговорить он пресекал. Пропадал где-то. Возвращался под утро. И я не знал, как ему помочь.
Я достал тетрадь из рюкзака. Открыл. Листы в масляных пятнах – запах застарелый, тяжелый. На титульном листе аккуратным почерком выведено по-немецки: Meine Maiglocke (мой ландыш, майский колокольчик). Начал читать, посматривая на занавеску в нашей «комнате». Тетрадь я предусмотрительно обернул в бумагу, чтобы не тревожить Васю, если вдруг явится. Очевидно, это был дневник либо самый странный травник, что я видел… Несколько первых страниц заполнены аккуратно, описаниями ничего не значащих бытовых событий, списками покупок со столбцом цифр, песенками и стихами – той же рукой, что и надпись на титуле. Посреди одного листа выведен вензель в цветочных гирляндах, в него вписана простенькая загадка: я знаю колокольчик, вылитый из серебра, а между тем вырос он из земли; снабжен он и язычком, но никто не слыхал его звона». Вензель и строчки – исчерканы, залиты пятнами чернил. Следующие страницы заполнены уже другим почерком, часть листов вырвана. Буквы то пускались вскачь на всю строку, то теснились плотно, как доски в заборе. Не только фразы, но и сами слова обрывались, переворачивались, то опускались ниже строки, то поднимались, заканчиваясь нечитаемыми крючками. Яркий пример из раздела учебника «почерки людей, ненормальных в психическом отношении». Но я все же вчитывался, не желая верить, что это лишь «записки сумасшедшего».
«Все и поймете». Мне хотелось понять!
Записи велись беспорядочно. Наткнулся на фразу «сговорились, хотят извести», заставил себя читать внимательнее. Но описания событий, разговоров были растянуты, многословны, полны бессмысленных подробностей. Уловить в них логику оказалось невозможно. Незначительные обиды перечислялись дотошно. И в каждом мелком случае Аля видела и записывала предзнаменования, знаки. Некоторые страницы сплошь усеивали рисунки растений, выполненные очень тщательно. После вклеена вырезка из газеты, аптечная реклама: действие яда против грызунов. Тут же фотокарточка известного певца. Рядом запись, но другой рукой; «Аля, Алина – значит благородная. Ее цветы ландыши, лилии долины», под ней опять рисунок. Я заметил, что от страницы к странице картинки повторялись. Изображения корня в разрезе, рядом скачущие буквы, но разобрать можно: «Ла́ндыш – convallaria majalis, растение с цветами в форме обращенных книзу колокольчиков. Опасен сок ландыша, цветки растения, а особенно – ягоды». Дальше вдруг очень толковое перечисление свойств некоторых других растений и снова: «есть запах ландыша – и есть мерзкий белены». Еще о ландыше: роза и резеда не выносят друг друга. Ландыш же действует своим ароматом на все цветы. Рядом с ним они вянут. На последней странице была только одна фраза «…маленькие маргаритки и ландыши тоже танцуют». Захлопнув тетрадь, я затолкал ее обратно, поглубже, на самое дно. Все мои мысли, связанные с этой девушкой, наполнились вдруг печалью и острым сочувствием.
Я пробовал зайти на фабрику, поговорить с Носом, узнать, удалось ли ему удержаться на службе. Но меня не пустили на территорию. Со злости попытался пробиться к Полине, чтобы поговорить с ней. Но в ответ получил лишь: «Вы кто? Слушатель курсов? Так и слушайте, обучайтесь. А раз уж курс окончен, так и езжайте в Самару!
– Ростов.
– Все равно. Не вмешивайтесь никуда».
Нужно было уезжать. Но билеты достать непросто, пока не выходило. После совета «не вмешиваться» все лишние мысли я гнал от себя, налегая на статьи и практику, брал дежурства в неотложке, самые скучные поручения. Хорошо помню, как в один из дней перед отъездом машинально заполнял карточки учета препаратов, и вдруг позвали к телефону. Услышав, откуда звонок, я ощутил нарастающую, леденящую, как от физраствора в вену, тревогу. В окне, замазанном до середины краской, виднелась аллея больничного сквера. Голые черные деревья, в солнечных полосах дым от костра, жгут мусор и последние влажные листья. Под радиоточкой толпилась группка отчаянных болельщиков – передавали матч, они ежатся, притопывают в попытке согреться, вскрикивают.
В трубке телефона гудело и потрескивало, слышно не очень хорошо. Я разобрал, что зачем-то соседи Али просили, «на крайний случай», разыскать меня. Аля пробовала удавиться в камере, говорил голос. Разорвала на полосы матрас. В телефонном треске слова и фразы будто тонули. Вроде бы ее перевели в другую? Но не уследили. После допроса она попросилась в уборную и там ухитрилась сунуть в рот отколотый кусочек мыла. В мыле был яд. Мыло, само собой, никто не проверял, вот она и сумела.
– Гол! Аааааа, гол! – заорали болельщики. Голуби взмыли в небо.
В трескучей трубке сообщили, что пока нельзя забрать ее вещи. А я вспомнил Алю такой, какой она была у кинотеатра, волновалась, все не знала, куда деть сумочку. Трубка уже гудела, на том конце отключились. Я аккуратно пристроил ее на место. Подумал о Васе. Представил себе длинный путь в Ростов…
До вечера я работал, пытаясь понять, как правильно сказать. Опомнился, только когда над раковиной скоблил руки до ссадин.
36. Поезд
Что же было потом? Странно, некоторые события накрепко засели в памяти, до мелочей. А иные мне помогают восстановить только эти дневники… Очередную годовщину Октябрьской революции отметили с размахом, в ногу со временем. Хотя газеты и сообщали, что, несмотря на «большой революционный подъем», в ряде губерний «отмечается безразличное отношение к празднику», на улицы Москвы вышло больше миллиона человек. Наши соседи по корпусу холостяков все побывали на демонстрации. Ходил даже Вася Репин. Я взял дежурства на неотложке и торжества видел мельком. Гремела музыка, граждане несли пестрые бумажные цветы. Больше всех запомнилась фантасмагория колонны Оперного театра Станиславского, демонстранты несли портреты Сталина, а вместе с ним на длинной палке – афиши спектаклей.
Осень ушла, сдалась. С неба валилась снежная твердая крупка, наметала невысокие сугробы во дворах и на тротуарах. Чуть больше месяца оставалось до Рождества, в прежнее время в витринах уже стояли бы ангелы и пирамидки апельсинов. Странно, но в отсутствие рождественских мелочей на душе становилось еще муторнее. С приближением декабря я всегда ловил себя на обрывках неловкой детской ностальгии. Но в тот год мне просто было тоскливо, и больше ничего.
На вокзал мы приехали в глухих сумерках. Серое небо набухало снегом. Жирный вокзальный дух мгновенно впитывался в одежду, оседал на лицах: паровозная гарь, мазут, жареное масло из палатки рядом. Добрались на извозчике, с шиком, раньше, чем я рассчитывал. Пока тащили
