Книга Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

Мишель — страстный, талантливый, изумительный мужчина. Он приглашает меня поужинать. Прихожу к нему в номер отеля, и он выходит ко мне голый до пояса, просит еще несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Это чисто актерское свойство, «прифуфыриться» свойственно не только женщинам-актрисам. Удивляюсь, увидев, какой густой и темной шерстью покрыта у него грудь. Он смотрит на меня, не говоря ни слова, вдруг хватает зажигалку и, глазом не моргнув, поджигает на себе все волосы. Комната наполняется запахом паленого мяса, а он с хохотом убегает в ванную.

Жерар и Мишель — артисты, которым неведомы границы дозволенного, они вне всяких норм.

Ни один из этих фильмов «в классическом стиле» не имел успеха. Это расстроило меня, немного обидело. Я снималась одетой, а меня предпочитали видеть голой. Я заговорила, а меня предпочитали немую или в дубляже. Понимаю, что публика, находясь под сильным впечатлением от «Эмманюэль», хотела продлить интимные грезы и сохранить меня именно такой: обнаженным символом, эротической фантасмагорией.

Ролан Топор — друг Хюго и блистательный художник. Он проявляет свой талант во всех видах искусства: рисует, лепит, пишет стихи, работает обозревателем в журнале «Хара-Кири», сочиняет сценарии для Полански… Он человек свободный и такой многогранный, что его трудно свести к чему-то одному. Его творческие способности всеобъемлющи, безбрежны. Он автор того блестящего, остроумного рисунка, который был сделан по заказу организации «Международная амнистия»: простыми штрихами изображен в профиль красивый человечек с миндалевидными глазами. Его голова вращается на вертикальной шее и может сгибаться по невообразимому перпендикуляру. Обнаженное, уязвимое горло. На выдающийся вперед подбородок человечка давит тяжелый молоток, и из-за этого голова опрокидывается, точно у деревянной куклы. Человека лишили слова путем репрессивного физического насилия. Образная сила подкупает своей гуманностью. Молоток разбивает челюсть, но черты лица не теряют притягательности. Человечек почти улыбается: это мирное противостояние, твердое и решительное. Его лицо изуродовано, но вскоре оно снова принимает прежнее выражение.

Смех Топора эхом доносится до меня из бесконечности. Уже десять лет как он умер, а я все еще слышу его смех. Это был не просто смех, но крик, движение души — такое же сильное, как его слова и его искусство.

— Я хочу научиться рисовать! — самоуверенно заявляю я.

Топор смеется, он всегда смеялся. Он не издевается, он откликается, говорит, что это правильно, что я должна самовыражаться, чтобы освободиться. Он приглашает меня пообедать в его квартире-ателье на парижских холмах. Готовит сам, изысканное вино в изобилии.

— Как нужно рисовать?

Топор смеется. Выливает вино в тарелку с объедками, смешивает все и хватает получившуюся кашицу руками.

— Не важно — как. Как хочешь! Будь свободной! Нужно идти до конца. Еще дальше. Изменить суть вещей, потрясти, жить!

Сомневаюсь, стоит ли мне браться за это. Предчувствую, что если начну рисовать и посвящу себя этому искусству, то потеряю интерес ко всем иным средствам самовыражения. Хюго подбадривает меня, покровитель-подстрекатель. Этим освобождением я обязана ему. Я начала рисовать в Париже, искупавшись в богемной среде. Следуя общим правилам, я рисую бесстыдные обнаженные тела, накрашенных женщин, их изящные или чрезмерно пышные формы. Я хочу сочетать красоту и женственность с чрезмерностью, может быть — с провокацией и насилием.

Я помню свое первое произведение — трогательное и вызывающее; лепестки цветов сочетались в нем с кровью, и было это давно. Свое молодое дарование я бросила в лицо равнодушной скучающей матери. Это произошло в отеле. Я была девчонкой… Жалюзи в гостиной были забрызганы кровью. Приезжий из деревни спрятал в карман рюмку, а заметивший это официант потребовал вернуть украденное. Деревенский мужик отнекивался, потом рассвирепел, выхватил кривой нож и распорол официанту руку. Брызнула кровь, тетя Мари закричала, угрожая вызвать полицию. Когда спустилась мать, всех как ветром сдуло. Остались только пятна крови.

Придя в ужас, мать выругала всех, кто насвинячил и ушел, не заплатив, и, подумав, сказала:

— Сильвия, чем стоять просто так, возьми краски и нарисуй что-нибудь поверх этого. Цветастенькое, как вас в школе учат.

Так я и сделала. Ярко-красные кровавые пятна я оставила в сердцевине тюльпановых лепестков, зато контуры цветов обвела мягкими линиями. Они оказались разного размера, в зависимости от величины пятен. Я гордилась своим произведением. Тетя Алиса поздравила меня с успехом.

— Ты что, оставила кровь? — спросила мать.

— Да, красный цвет так приятен. Вам нравится?

Мать вытаращила глаза, ей-то, я знала, хотелось все скрыть. А я эти пятна подчеркнула, декорировала. Заинтересовавшись, она разглядывала мои кровавые цветы. Они были не из детства. Все было выполнено чистыми, гармоничными мазками кисти. Мать увидела мой талант, выраженный в красивом и жестоком рисунке, и сказала:

— Теперь марш к себе!

Это был мой первый опыт: окровавленные тюльпаны.

В 1977 году я снова встретилась с Вимом Верстаппеном, моим первым наставником в кино, чтобы поработать с ним на съемках фильма «Пастораль 1943». Я была счастлива вернуться в Голландию, чтобы сыграть главную роль. Вим стал другом всей моей жизни.

Мой агент Жак Итах заключил контракт на участие в крупном австро-американском проекте. Это важный момент моей карьеры, ведь я поняла свою международную цену: я конвертируема, фильм можно сделать на одном только моем имени. Средства в ходу огромные, съемочная группа насчитывает триста человек из разных стран. Организовано все скрупулезно, никаких импровизаций в помине нет, моя парикмахерша Мадлен следует за мной по пятам, как и предусматривает контракт, костюмы роскошны, кастинг приводит меня в восторг: Бо Бриджес, Рекс Харрисон, Урсула Андресс, Оливия де Хэвилленд… Версаль воссоздали в одном из австрийских замков. Зима морозная. Я испанская инфанта, и, поскольку этого требует титул, мне повезло носить пышные юбки.

Я организовала вечеринку в честь мисс де Хэвилленд[8]. Она была очень растрогана и всю ночь танцевала. Прежде чем исчезнуть с благодарностью, она подошла ко мне и сказала:

— Спасибо, дорогая Сильвия, спасибо за внимание и за роль тоже…

Я скромно опускаю глаза и качаю головой:

— Это вам спасибо, играть рядом с вами для меня большая честь… Знаете, ведь на кастинге от меня ничего не зависело…

— Я знаю это, но без вашего имени не было бы фильма.

Я обратила внимание на красивого актера, который постоянно сидел в углу, ни с кем не разговаривал и с непробиваемым и раздражающим безразличием был погружен в чтение «Санди таймс». Инфанта подходит к нему, приподнимает тяжелые юбки, под которыми оказываются потертые