и традиционный финал жестокого романса – герой повесился:
И с плачем безгласное тело
Андрюшино мы понесли.
Два дня и две ночи висел он,
Пока его в петле нашли [25, с. 58].
Однако поэту-постмодернисту не столько важна реконструкция жанрового канона, сколько его деконструкция. Иронический контекст создается за счет поэтической игры с жанровыми канонами баллады и жестокого романса. Т. Кибиров в первую очередь играет с традиционным сюжетом жестокого романса, где трагическая ситуация создается за счет того, что девушка совращена коварным соблазнителем. У Кибирова, напротив, юноша-отличник совращен четверокурсницей Мариной, которая «курила и пила». В романсовой структуре весьма важным является подробное описание совершенного убийства (как акт некоего возмездия): каким оружием, куда нанесена рана, каково психологическое состояние преступника и т. и. Современный поэт также сохраняет атмосферу драматической напряженности, связанную со смертью. Однако в отличие от жестокого романса, где представленная исповедь души героев вызывает сочувствие, сострадание, а жестокий приговор в финале воспринимается как незаслуженное наказание и склоняет слушателя в сторону оправдания героев, в произведении Т. Кибирова главное – это пародирование как жанровых канонов, так и канонов жизни советского человека:
И ладно бы страшное что-то,
а то ведь – смешно говорить! —
Но мама, но Синяя птица!
Ну как после этого жить? [25, с. 58].
Именно приемы поэтической игры в кибировском тексте заслоняют акт совершенного насилия и выводят основную поэтическую мысль в иное смысловое поле. Кроме того, рассмотренные баллады играют важную роль в композиционной структуре всего поэтического сборника «Стихи о любви» (1988). Поэт тщательно продумывает его архитектонику, делая акцент именно на жанровой принадлежности составляющих его произведений. Открывается и завершается сборник эклогами, в него также входят три цикла «Романсов Черемушкинского района» и три баллады. Поэтическая игра с твердыми жанровыми канонами направлена прежде всего на создание многомерной картины эпохи конца XX ст.
Этой же цели служат и поэтические эксперименты, наблюдаемые в поэме Т. Кибирова «История села Перхурова» (1993–1996). Она интересна нам как яркий пример жанрового синтеза. Несмотря на то, что сам поэт называет ее поэмой, в ней очевидны черты балладного стиха, былины, жестокого романса. Создается она во многом благодаря пушкинскому влиянию. Для современного поэта А. С. Пушкин – близкий собеседник, с которым постоянно ведется своеобразный поэтический диалог на равных. Творчество поэта-классика присутствует здесь не только на ассоциативнометафорическом уровне, но и на содержательном, и на формальном. Уже само название «История села Перхурова» отсылает читателя к пушкинской «Истории села Горюхина». Небольшой прозаический отрывок воспринимался критиками как незаконченный набросок, в котором поэт-классик затрагивал самые существенные вопросы не только русской литературы, но и русской истории, русской культуры в целом. Но уже современники отметили двойственный характер пушкинской «Истории»: с одной стороны – ее пародийное начало, с другой – серьезные исторические размышления о судьбе России. Одним из первых на это указал В. Г. Белинский: «“Летопись села Горохина” – шутка острая, милая и забавная, в которой, впрочем, есть и серьезные вещи, как, например, прибытие в село Горохино управителя и картина его управления» [89, т. 7, с. 578].
Современному поэту становится близкой не только форма изложения художественного материала, но и глубокая, полная невыносимой грусти пушкинская ирония. В осмыслении кибировской поэмы большое значение приобретает авторское уточнение содержательно-формальной стороны поэтического текста – компиляция. Поэма, действительно, как и большинство произведений автора, представляет собой пестрый коллаж разнообразных литературных стилей от классицизма до авангарда. Взяв за основу идейно-художественную направленность пушкинского произведения, Т. Кибиров через фрагментарный центон литературы XVIII–XX вв. не столько представляет историю развития русской литературы, сколько призывает ее в помощь для объяснения некой формулы русской жизни.
Смена литературных эпох и стилей вела к изменению лексико-синтаксических, ритмических особенностей, меняла способы раскрытия художественных образов, но на всем своем историческом пути русская литература неизменным оставляла предмет исследования – человека и его внутренний мир. Предметом раздумий лирического героя поэмы Т. Кибирова является Россия и русский национальный характер: «Ив поте своего лица, ⁄ в нетрудовом поту ⁄ по рытвинам моей страны ⁄ я медленно бреду» [25, с. 315].
Опираясь на пушкинское травестийное снижение высокой истории, современный поэт через призму литературной истории демонстрирует не только оскудение русской земли, но и утрату духовной основы русского национального характера. Ассоциативно сюжет кибировского текста, как мы уже отметили, строится с опорой на пушкинскую «Историю села Горюхина», но содержательная его сторона во многом выстраивается и с аллюзией на рассказ Ф. М. Достоевского «Бобок».
В тексте Т. Кибирова подвыпивший герой («И было ясно мне вполне, ⁄ что зря я пиво пил. ⁄ Тяжелый и несчастный хмель ⁄ К земле меня клонил» [25, с. 314]) тоже оказался на кладбище и уснул. Но если основой фантастической истории Ф. М. Достоевского является духовный «шабаш мертвецов» (их разговор, подслушанный героем, – гротескно-гиперболическое выражение нравственного растления современного общества), то сон кибировского героя (каталог русских поэтических стилей) демонстрирует оскудение русской земли и русской души. Символичным является момент погружения лирического героя в сон. Засыпает он тоже под звуки своеобразного «шабаша», поминовения усопшего «веселой» компанией:
Я слышу Клии страшный глас —
невдалеке звучат
людская молвь, стеклянный чок,
ненормативный мат.
Кого-то поминали там,
глотали самогон.
«Ты не стреляй в меня, братан!» —
орал магнитофон [25, с. 317].
В произведении очевидны балладные черты: атмосфера кладбища, таинственные голоса и звуки, сон и т. и. Своеобразной антитезой реальной действительности выступают первые образы сновидения – одическое воспевание сельской усадьбы как приюта добронравия, царства гармонии и благоденствия. Представляя поэтический конгломерат ломоносовского и державинского стилей в сочетании с буколическими мотивами, автор создает образ земного Эдема. Перед читателем чередой проходит смена литературных эпох. Торжественно-элегический, «тяжелый» тон классицизма сменяется легким слогом пушкинского пятистопного ямба с легко узнаваемыми образами: «Уже морозные узоры ⁄ В сиянии младой Авроры ⁄ горят на окнах…» [25, с. 323] или: «Нависла туча снеговая. ⁄ Окрестность поглотила мгла. ⁄ Свирепый ветр завыл, играя. ⁄ Смешались небо и земля» [25, с. 326]. Неслучайны здесь и отсылки к пушкинским «Бесам», словно обрывающие восторженную легкость классического стиха, подчеркивающие «бездорожность» русского пути, его тупиковость: «Мы сбились. Коням тяжело ⁄ Летучий снег слипает очи. ⁄ Следы сугробом занесло. ⁄ Что толку нам кружиться доле…» [25, с. 327].
За литературным коллажем целого ряда тургеневских героев, решающих проблему «долга и счастья», спорящих о путях развития России («Я, слава Богу, перестал стыдиться ⁄ Высказывать свой
