конце концов, такой? За что сражаюсь? Я вполне мог принять за гемангиому какое-то постороннее наслоение. Досадно, но что ж, похоже, я ошибся.
Вике дома можно было ни о чём не рассказывать. Она и так всё знала.
Но я психовал.
Не находил себе места. И, кажется, даже не потому, что оплошал. Ошибся и ошибся, ничего, переживу.
Если с Митькой что-то случится, я знал, что этот ужас камнем будет висеть у меня на шее. Мог увидеть, но не увидел. Мог настоять, но не настоял. Мог поддержать…
Назавтра я позвонил Андрею. Всё утро он был занят, но к вечеру ответил.
Непонятно, какие именно Грачёв задействовал связи, однако уже на следующий день после нашего разговора он беседовал с главным врачом той самой тьмутараканской больнички. После беседы ребёнку сделали повторное УЗИ, и мой неведомый коллега наконец-то, с пятого или с какого там раза, подтвердил «наличие дополнительного образования в печени», а кроме того, и расширенный общий желчный проток, и механическую желтуху. Опухоль нужно было удалять, и Митьку перевели в крупную детскую больницу почти в самом центре города. Таня была в бешенстве, но потом всё поняла и, кажется, успокоилась.
Отпустило и меня.
Вика ходила по дому, поджав губы. Однажды тема Грачёвых всплыла в нашем разговоре после ужина.
— А ты-то и доволен, поди, что прав оказался твой Грачёв, — выдавила жена сквозь зубы.
Я уже мог общаться с Викой по-человечески, не на повышенных тонах.
— Я первым нашёл образование, — воскликнул я. — И оттого доволен, что не промахнулся.
— Лучше б ты ошибся и у Митьки был всего лишь гепатит, — отрезала Вика. — А Грачёв твой всё равно дерьмо мужик.
Я промолчал. Дерьмо он или не дерьмо, но так уж вышло, что мы вместе, и всё. Что тут было ещё говорить.
После операции, когда Митька очнулся от наркоза, нам обоим на телефоны пришли эсэмэски. Мне Андрюха написал: «Всё успешно. Крови немного. Жить будет». Что Татьяна написала Вике, я не знаю, она не рассказала. Она уже давно почти ничем со мной не делилась.
* * *
Вика вошла в комнату и оперлась плечом о дверной косяк.
— Куда ты собрался?
— На работу.
— У тебя же сегодня выходной, — Вика знала моё расписание лучше меня самого.
— Ребёнок Грачёвых — мой пациент, — неловко сказал я. — Я должен притащить в палату аппарат. Посмотреть ему свободную жидкость в животе.
Жена не двигалась.
— Ты же говорил, что Грачёв теперь может обходиться без тебя. Что он в Москве на курсах всему научился. Хотя Татьяна считает, он мог бы тому же самому научиться и в Петербурге.
— Научился — не научился… — меня стало раздражать её присутствие. — Ты имеешь что-то против?
Вика отпустила дверной косяк и подошла ко мне ближе.
— Имею.
Я чуть было не взял её за плечи и не отодвинул с дороги, но глаза её вдруг стали злыми. Она буравила меня ими, как свёрлами.
— По какому праву ты всё время лезешь в их дела?
— Грачёв — мой друг, — сказал я. — А ребёнок на самом деле тяжёлый.
Вика усмехнулась.
— Так, значит, ты полтора года покрывал грачёвские блядки и врал его жене только на том основании, что ты… что ты его друг?
— Кто тебе сказал… — начал я и тут же замолчал.
Не полтора года, подумал я, а четыре. Даже пять.
— Когда ты перестанешь держать всех вокруг за идиотов? — сказала Вика.
— Знаешь что? Давай разборки устроим в другой раз, а сейчас…
— «А сейчас»! — передразнила она. — А сейчас ты лучше попробуй не соваться в их отношения, Храмцов. Я тебя прошу. Поведи себя наконец как умный человек.
Это было чересчур.
Я наклонился за ложечкой для обуви, а Вика встала надо мной и заговорила сверху:
— Ты поступал очень подло, Юра. Ты и твой Грачёв обманули Татьяну много, много раз. И ты ещё хотел, чтобы она поверила твоему диагнозу? Ты не слишком самоуверен, нет?
— Если она не идиотка, она обязана была прислушаться ко мне! — я бросил ложечку, поднялся и закричал Вике прямо в лицо: — Твоя Татьяна не видит ничего дальше собственного носа! Поставить правильный диагноз — мой долг, а послушаться меня — её долг, долг матери!
— Ты вообще не имел права делать исследование их ребёнку, — голос моей жены даже не дрогнул, а в глазах промелькнуло что-то похожее на жалость. — И сейчас, если ты хоть немного дорожишь их семьёй, ты останешься дома или покатишься на все четыре стороны, пойдёшь куда угодно, только не в больницу.
Я топтался у двери. Потом плюнул и поплёлся за ней в комнату.
— Я никого не покрывал, я никому не врал.
Она уже сидела в кресле. В руках у неё была маникюрная пилка. Она делала вид, что полирует ноготь.
— Никаких блядок не было, — повторил я.
Вика оторвала взгляд от ногтя.
— Знаешь, если у Грачёва, как ты говоришь, никаких блядок не было и его поведение для тебя норма, — сказала она, — то могу представить себе, какие скелеты валяются в нашем с тобой шкафу.
Я смотрел на неё во все глаза.
— И будь уверен, — продолжала она, — когда мне понадобятся доказательства, я обязательно их откопаю.
И она неожиданно улыбнулась, словно знала обо мне всё.
На улице моросило. Телефонная трубка молчала. Грачёв не звонил.
И я понимал, что после такого разговора я уже не позвоню ему сегодня. Пусть сами решают. Пусть сами всё решают. По большому счёту Вика права — она всегда права, если рассудить здраво. Может быть, несчастная Татьяна упрятала ребёнка в районный могильник только от страха, от осознания того, что ей все на свете лгут, что больше никому нет веры. И значит, в этой истории с Митькой, в его мотаниях из больницы в больницу опять, некоторым образом, был виноват я. Андрей тоже, но ещё и я. Потому что я встал на сторону Андрея. А ещё — не настоял на собственноручно подтверждённом диагнозе.
«Везде накосячил», — думал я, ютясь под козырьком парадной и глядя на мокрую гадость, растёкшуюся по всему городу. Мне со страшной силой вдруг захотелось позвонить… Позвонить совсем другой женщине. Замкнутой, нервной, бесконечно близкой, позвонить за тридевять земель, в тёмную, огромную и безумную Москву, мне так хотелось, чтобы она взяла трубку и выслушала мою непутёвую исповедь. Чтобы успокоила, сказала: «Юра, всё в порядке. Всё хорошо». Чтобы мне хоть немного, но полегчало. Я почти набрал её номер, но потом нажал на сброс. При чём тут она, подумал я.
Так
