Стругацких появляется в контексте нового, другого мира (отсюда желание Виктора «вернуться» в человеческое настоящее), в котором Диана-шлюха преображается в божественную сущность. Оба имени – и Диана, и София – связаны с богиней мудрости. Концепция Дианы Счастливой Стругацких хотя бы отчасти основывается на образе Божественной Софии гностической и соловьевской мифологии.
Второе исключение из привычной схемы изображения женщин в произведениях Стругацких – Майя Глумова в «Жуке в муравейнике». Майя не шлюха и не жертва изнасилования, но в ее отношениях с чужим – сиротой Львом Абалкиным – присутствует иной, странный вид жестокости. В следующем отрывке Майя вспоминает детские драки со своим школьным товарищем Абалкиным. Тот пребывает в неведении (как и все прочие), что, возможно, является творением Странников, действующим среди людей порождением чужого разума. Майя вспоминает странное поведение своего школьного друга:
…он [Абалкин] лупил ее – ого, еще как! Стоило ей поднять хвост, как он выдавал ей по первое число. Ему было наплевать, что она девчонка и младше его на три года, – она принадлежала ему, и точка. Она была его вещью, его собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в тот день, когда он увидел ее. Ей было пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и выкрикивал свою собственную считалку: «Стояли звери около двери, в них стреляли, они умирали!» Десять раз, двадцать раз подряд. Ей стало смешно, и вот тогда он выдал ей впервые…
…Это было прекрасно – быть его вещью, потому что он любил ее. Он больше никого и никогда не любил. <…>
…У него было еще много собственных вещей. Весь лес вокруг интерната был его очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу, каждая белка, каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он начинал и прекращал войны между муравейниками, он умел лечить оленей, и все они были его собственными, кроме старого лося по имени Рекс, которого он признал равным себе, но потом с ним поссорился и прогнал его из леса… [Стругацкие 2000–2003, 8: 50–51].
Один критик пытался доказать, интерпретируя этот отрывок, что Лев Абалкин олицетворяет собой евреев, поскольку, даже будучи ребенком, хочет обладать вещами![38] Выбор образов, использованных для описания странного детства Абалкина, можно лучше понять, увязав их с особой схемой межтекстовых аллюзий.
Лесное царство с его лосем-царем Рексом и непостижимыми законами природы напоминает о лесном символизме Велимира Хлебникова и поэтов, которые сознательно им вдохновлялись, в частности А. И. Введенского и Заболоцкого. Вообще, для Хлебникова и других футуристов и абсурдистов лес – это символ мира природы, царство, «не оскверненное временем и смертью», которое воплощает недосягаемый для человека идеал: слиться в гармонии и понимании с немыми неколебимыми законами мира природы. Величественная мифологическая составляющая этого видения воплощается в фигуре лося в стихотворении Хлебникова «Саян»[39].
В поэзии Заболоцкого 1930-х годов, которая во многом развивала утопические идеи Хлебникова о возможности математически понять природу и управлять ею, лес и звериное сообщество также выступают как микрокосм совершенно нового, утопического будущего. Несмотря на весь научный пафос поэзии Заболоцкого, на ее образность повлияли принципы ОБЭРИУ – объединения русских поэтов-абсурдистов, к которому он принадлежал. Животные и даже предметы часто приобретают у него антропоморфный характер, а его поэтический мир на редкость пантеистичен. Один из основателей ОБЭРИУ, поэт Александр Введенский, часто писал о разрыве между собственной человеческой природой и более совершенной вневременной гармонией, которой наделены звери и даже бездушные предметы[40]. И в довершение ко всему старик в «утопическом» городе Чевенгуре Платонова оплакивает в стихах разрушение сыновних отношений в городе (любимая тема Федорова): «Кто отопрет мне двери, ⁄ Чужие птицы, звери?.. ⁄ И где ты, мой родитель, ⁄ Увы – не знаю я!..» [Платонов 1972: 244][41].
Нельзя утверждать, что тот или иной из приведенных выше текстов Стругацкие взяли за основу для описания лесного царства Льва Абалкина. Однако яркий, архетипичный образ мифического лесного царства, которым правит сирота-чужой, и полное подчинение ему падшей женщины никак не укладываются во внешний сюжет и систему образов «Жука в муравейнике». История Майи Глумовой из приведенного выше фрагмента не соответствует ее характеристикам в остальных эпизодах как (второстепенной) героини научно-фантастического сюжета. С другой стороны, сцена из детства связывает ее с внутренней философской темой романа и несет отголосок литературы, наиболее подходящей к этой теме. Достойно внимания, что школа, в которой дерутся Майя и Абалкин, называется Евразийской. По всей видимости, в грядущем мире из цикла истории будущего Стругацких геополитические границы коренным образом изменились, но Россия все еще занимает культурную позицию на распутье между Европой и Азией. Модернистская русская литература, в общих чертах предвосхищающая систему образов в истории Майи, была литературой, одержимой поиском равновесия (или синтеза) между «европейским» и «азиатским» направлениями судьбы России с целью выковать раз и навсегда для всех новое, утопическое будущее.
Мужские и женские топографии
Но мы оставим в покое лес, мы ничего не поймем в лесу.
Природа вянет как ночь. Давайте ложиться спать. Мы очень омрачены.
Александр Введенский
«Улитка на склоне» впервые появилась как две разные повести в разные годы и в разных журналах. Главы 2, 4, 7, 8 и 11 полной версии повести были опубликованы в 1966 году в антологии «Эллинский секрет». Главы 1, 3, 5, 9 и 10 вышли в сибирском журнале «Байкал» двумя годами позже. Более поздняя часть подверглась особенно враждебным нападкам со стороны консервативных критиков. Публикацию полного варианта отменили, и на протяжении многих лет версии «Улитки на склоне» ходили только в самиздате. Враждебная критика в адрес Стругацких со стороны защитников социалистического реализма при Брежневе была, как правило, неоригинальна и предсказуема, а значение идеологического спора для литературного климата тех лет хорошо проанализировал Дарко Сувин [Suvin 1972]. И критики, и поклонники сходятся в том, что Стругацкие отошли от своего прямолинейного приключенческого стиля. Повесть восприняли скорее как сюрреалистическую, а не научно-фантастическую, скорее в духе Кафки, чем Булгакова. Автор одной положительной рецензии в англоязычном издании увидел в произведении «кафкианский мрак… вместе с бессмыслицей Кэрролла». И наоборот, в рамках официальной кампании против повести рецензент в советском еженедельнике «Литературная газета» в 1969 году жаловался, что многие читатели просто не понимают новейшее произведение Стругацких. Однако поклонники Стругацких в неофициальных опросах, проводившихся в 1991–1992 годах, причисляли «Улитку на склоне» к их самым удачным произведениям. Это также единственный текст Стругацких, вызвавший, по крайней
