На сей раз в дело вмешался Господь. Когда недостает королевского бича, бич Божий со свистом рассекает воздух и заставляет народы торопиться.
Пришла зима, а с нею – голод.
Зима и голод привели с собою 1789 год.
Париж наполнился войсками, на улицах появились патрули.
Два или три раза перед умирающей от голода толпой солдаты заряжали ружья.
Однако стрелять они не стали.
Утром 26 апреля, за пять дней до открытия Генеральных штатов, из уст в уста в голодной толпе начало переходить одно имя.
Имя это сопровождалось проклятьями тем более злобными, что носивший его человек был разбогатевший рабочий.
Если верить слухам, Ревельон, владелец прославленной бумажной фабрики в Сент-Антуанском предместье, сказал, что собирается уменьшить ежедневную плату рабочим до 15 су.
Это была правда.
Если верить другим слухам, король обещал надеть на Ревельона черную ленту, то есть наградить его орденом Святого Михаила.
Это была ложь.
Мятежная толпа всегда верит какому-нибудь абсурдному слуху. Примечательно, что именно слух собирает мятежников вокруг себя, сплачивает, ведет в бой.
Народ сооружает чучело, нарекает его Ревельоном, надевает на него черную ленту и поджигает его у дверей на стоящего Ревельона, а затем тащит горящее чучело на площадь Ратуши, где оно догорает на глазах у городских властей.
Безнаказанность придает толпе храбрости; парижане предупреждают, что если сегодня они расправились с изображением Ревельона, то завтра доберутся до него самого.
То был форменный вызов на поединок.
Власти в ответ выслали к толпе три десятка французских гвардейцев, да и в этом заслуга не их, а полковника де Бирона.
Эти три десятка гвардейцев сделались свидетелями великой дуэли, которой не могли помешать. На их глазах простолюдины грабили фабрику, бросали в окна мебель, все били и все жгли. В суматохе кто-то украл пятьсот луидоров.
Народ выпил все вино, хранившееся в погребах, а когда кончилось вино, принялся за фабричные краски, с виду так на него похожие.
Мерзости эти творились весь день 27 апреля, с утра до вечера.
На помощь трем десяткам гвардейцев прибыли несколько гвардейских рот, которые стреляли сначала холостыми патронами, а затем самыми настоящими пулями. Под вечер к французским гвардейцам присоединились гвардейцы швейцарские под командой г-на де Безанваля.
Когда дело доходит до революции, швейцарцы не шутят.
Швейцарцы не долго думая зарядили ружья и спустили курки; природа недаром сотворила их охотниками: два десятка грабителей упали замертво.
У некоторых из них отыскались в карманах луидоры из числа тех пяти сотен, что были украдены у Ревельона: из его секретеров они перешли к грабителям из простонародья, а от них – к швейцарцам.
Безанваль дал команду стрелять и, как говорится, взял все на себя Король не поблагодарил его, но и не пожурил.
Впрочем, отсутствие королевской похвалы означает хулу.
Парламент начал дознание.
Король приказал окончить его, не доводя до конца.
Король был так добр!
Кто распалил народ? Неизвестно.
Разве не бывает летом, в сильный зной, пожаров, которые начинаются сами собой, без причины?
В разжигании бунта обвиняли герцога Орлеанского.
Обвинение столь нелепое, что о нем очень скоро забыли и думать.
29 апреля Париж был совершенно спокоен или казался таковым.
Настало 4 мая, король и королева вместе с двором направились в Собор Парижской богоматери выслушать Veni, Creator15.
Народ приветствовал их дружными криками: «Да здравствует король!» и, главное, «Да здравствует королева!»
Королева была так добра.
То был последний спокойный день.
Назавтра крики «Да здравствует королева!» сделались тише, а крики'. «Да здравствует герцог Орлеанский!» громче.
Это сильно обидело королеву: бедняжка до такой степени ненавидела герцога, что обвиняла его в трусости.
Как будто в роду Орлеанских, начиная с Филиппа, брата Людовика XIV, выигравшего битву при Касселе, и кончая герцогом Шартрским, ковавшим победы при Жеммапе и Вальми, были трусы!
Так вот, бедняжка королева так огорчилась, что едва не лишилась чувств; голова ее поникла. Об этом рассказывает г-жа Кампан в своих записках. Но очень скоро эта поникшая голова воспрянула с видом гордым и презрительным. Те, кто увидел выражение ее глаз, навсегда излечились от привычки твердить: «Королева так добра!»
Существуют три портрета королевы: один написан в 1776 году, другой в 1784-м, третий – в 1788-м.
Я видел все три. Взгляните на них и вы. Если когда-нибудь эти три портрета будут собраны в одной галерее, в них можно будет прочесть всю историю Марии-Антуанетты.
Соединение трех сословий в одном собрании, обещавшее кончиться всеобщим братанием, обернулось объявлением войны.
«Три сословия! – сказал Сьейес, – нет, три нации!»
3 мая, накануне богослужения, король принял депутатов в Версале. Среди них нашлись такие, которые посоветовали ему меньше полагаться на этикет и больше – на обычное человеческое радушие.
Король не послушался.
Он принял сначала духовенство.
Затем дворянство.
Наконец, третье сословие.
Депутаты от третьего сословия ждали дольше всего.
Депутаты от третьего сословия были недовольны.
В старину на ассамблеях представителям третьего сословия полагалось говорить, стоя на коленях. Нынче главу депутации третьего сословия нельзя было заставить опуститься на колени. Тогда решили, что третье сословие вовсе не будет произносить речей.
5 мая король открыл Генеральные штаты. Он был в шляпе.
Дворяне также.
Депутаты от третьего сословия хотели было также надеть шляпы, но тут король снял свою; он предпочел держать речь с непокрытой головой, лишь бы не видеть перед собой депутатов от третьего сословия в шляпах.
В среду 10 июня Сьейес вошел в Собрание и увидел, что в зале сидят преимущественно депутаты от третьего сословия.
Духовенство и дворянство заседали отдельно.
«Перережем канат, – сказал Сьейес, – пора!»
И предложил потребовать от духовенства и дворянства, чтобы они явились на совместное заседание не позже, чем через час.
«Если они не явятся, то будут числиться отсутствующими».
Версаль окружали немецкие и швейцарские войска. На Собрание была наведена артиллерийская батарея.
