выходит в коридор и оттуда окликает каким-то робким голосом:
— Тамара, выйди на минуту.
У нее все внутри сжимается в комок от радостно-волнующего ожидания чего-то. «Что мне делать? Что делать?» — гудит и стучит у нее в голове, а сама она уже выходит в коридор. Вадим Станиславович в упор смотрит на нее и неожиданно спрашивает:
— А что, Тамара, Михаил все в гараже слесарит?
— Все там же, — говорит она, сдерживая вздох, и думает: «С чего бы это он о Мишке?»
— Как он? Не видел его давно.
— Все хандрит. Всех критикует… — усмехается Тамара и замечает, как мелко-мелко дрожат ее пальцы.
Вадим Станиславович вынимает из заднего кармана брюк пачку, достает папиросу и, постучав мундштуком о ноготь, сует папиросу в рот. Он думает о чем-то, перекидывая папироску языком из одного угла рта в другой, затем выхватывает ее изо рта, мнет в кулаке и запихивает в карман.
— От хандры я спасаюсь охотой, — говорит он таким тоном, словно думает вслух.
— И помогает? — улыбается Тамара, чувствуя, как пылают ее щеки румяно-бледноватым огнем.
— Не знаю, кому как, а мне помогает, — усмехнулся он.
И весь как бы преобразившись и забыв обо всем, он увлеченно рассказывает о последней охоте. Тамара представляет, как он, с ружьем на плече и в резиновых сапогах, идет на зорьке лесной тропой по берегу озера и как в тиши леса постукивают каблуки его сапог о торчащие, оголившиеся корни деревьев, что вперехлест перевили тропу; вот он наклоняется над лесным ручьем и пьет светлую воду и удивляется, что вода имеет привкус йода, удивляется, услышав, что ручей стеклянно бормочет, струясь под нависшими корнями; он видит белые стволы берез в синеватом тумане, вдыхает вместе с утренней свежестью прогорклый запах березовой коры, и весь этот мир кажется ему таким юным и свежим, каким он бывает только в детстве.
И Тамара, поддавшись его настроению, невольно испытывает зависть к его жизни и смутно припоминает, как они с Михаилом однажды шли через березовую рощу, чтобы накосить травы корове к полудню, и ей, Тамаре, помнится, было зябко, кусали комары, росистая трава хлестала по голым икрам; Михаил злился чего-то и молчал, а ей хотелось, чтобы он заговорил с ней, сказал что-нибудь ласковое. Но он все то утро был чем-то недоволен. Она догадывалась о причине этого, но молчала, чтобы не подливать масла в огонь…
Скоро уже год, как Вадим Станиславович работает в этой больнице. Людей в поселке он уже знает и часто шутливо рассказывает о них ей, Тамаре. Однажды он зашел в магазин за папиросами, а была большая очередь за колбасой. Отсчитав ровно на две пачки папирос, он подал мелочь продавщице. И тут в дело вступила Наталья Сизова. «Одному — папирос, другому — мыла, третьему — спичек, а тут стой да пережидай вас всех! У меня тоже дома малый ревмя ревет, а я без очереди не лезу…» И Наталья завернула насчет того, что, дескать, этим больничным работникам делать особо нечего — вот они и шастают по магазинам. А потом Наталью муж привез в больницу в тяжелом состоянии: самоаборт. Пришлось с нею повозиться… И теперь, как только Наталья увидит его, Вадима Станиславовича, так просит, мол, зайди, окажи честь… и он заходит. И такая радушная, такая довольная, такая ласковая и чудная женщина эта Наталья, что таких не часто и встретишь.
Тамара верит и не верит этому: она не любит Наталью, считает ее языкастой, скандальной женщиной.
Неожиданный шум отвлекает их обоих от разговора, и они разом прислушиваются. Вадим Станиславович открывает коридорную дверь. Сплошная мутная завеса ливня отвесно-ровно льется на пропитанную водой землю.
— Не доберешься ты домой, — замечает Тамара, чувствуя на себе пронзительный взгляд Вадима Станиславовича.
— Мне тут рядом, — странно тихо говорит он.
Она взглядывает на него и за этот миг успевает прочесть в его взгляде, в выражении его лица столько невысказанного и все же понятного ей, что она пугается этого немигающего его взгляда и чувствует, как все у нее внутри начинает дрожать и слабеть. Ей надо за что-нибудь уцепиться, и она наобум спрашивает:
— В клуб идешь? Аптекарша наша картину хвалила…
Вадим Станиславович как будто не слышит слов Тамары. Он трет переносицу пальцем, словно обдумывая что-то, потом вопросительно-небрежно роняет:
— Хвалила? Что ж, можно и сходить, хотя я… Нет, кажется, не видел…
Он недолюбливает заведующую аптекой, хотя она образованная, начитанная, следит за модой. Ко всему она относится с насмешкой, иронизирует насчет поселкового эскулапства: «Тут и средний врачишко сойдет за знаменитость».
А ливень шумит. Вадим Станиславович, по привычке потирая шею ладонью, вдруг неуверенно, как бы осторожно спрашивает:
— Как ты теперь… как вы там живете?..
Тамара молчит. Она боится выдать себя и коротко бросает:
— Как все.
Он испытующе глядит на нее своими медово-карими вдумчивыми глазами. Она вся сжимается от этого взгляда: ей кажется, что он видит ее насквозь и понимает, что она говорит неправду.
— Да, конечно… — непонятно говорит он; помолчав, раздраженно добавляет: — Конечно, конечно… И льет же, черт, как из ведра!
Но ливень внезапно начинает слабеть, притихать. В коридоре светлеет. Вадим Станиславович, не глядя на Тамару и буркнув «побегу», хлопает дверью, и шаги его затихают. Тамара стоит, словно в оцепенении, бессмысленно глядя на мокрые кирпичи перед входом, затем поворачивается, заходит в дежурку и видит: знакомый дождевик висит на вешалке. Тамара хватает его и пулей вылетает из дежурки. На улице чуть накрапывает, везде вспененные лужи, пахнет дождевой водой и размытой землей. Тамара бежит в тапочках по траве, разбрызгивая мелкие лужицы. Она выскакивает за ограду на дорогу и видит, как Вадим Станиславович широко шагает по обочине дороги. Он уже далеко, у сосен. Она стоит, смотрит ему вслед и чувствует, что не может окликнуть его. На западе сквозь тучу проклевывается предвечернее солнце, и уже весело блестит глинистая дорога, искрятся радужно-зеленые, мокрые кроны сосен, вспыхивают блеском фольги окна больницы.
Тамара поворачивается и идет в дежурку. От ее намокших тапочек в коридоре на добела вымытом деревянном полу остаются узкие следы. Она заходит в комнату, садится на стул и долго глядит на дождевик, держа его в руках; он весь обрызган каплями дождя. И одна мысль упорно лезет ей в голову: оставил для нее… Она чувствует себя разбитой. «К чему это все?» — думает она и морщит губы, часто-часто моргает, и слезы застилают ей глаза. Она прикладывает холодный дождевик к горячей щеке, боясь, что сейчас кто-нибудь позовет ее в палату.
…Все началось той осенью. С Мишкой она
