глазах, на пальцах, потрескавшихся от русской промозглой картошки, лежал каменный, беззвучный ответ Соланж. Почему она так непонимающе-молчалива? Почему ее глаза не зажигаются при виде теплого, кровавого «чрева Парижа»? Почему ее лицо отвернулось от «короны Наполеона»? И почему эти руки — руки в женщине самое главное, — почему эти руки такие нечувствительные, не магнитные, не задевающие? Что они делали в России?
Готард испытывал приступы бешеной досады на то, что не мог заставить ее полюбить Париж той любовью, какой он любил его сам, на то, что не мог влить в ее душу противоядие той отраве, которой ее напоили там, в жестокой и холодной стране. Нет, не может быть неудачи: он должен вызвать в ней Эвелину.
Он стал говорить Болье о том, что жить нужно полно. Нужен полный расцвет всех ощущений и чувств человека. У человека есть чувство обоняния, следовательно, необходимы тончайшие звуки музыки и пения. Для чувства зрения надо позаботиться о том, чтобы не видеть уродливости и одеваться изысканно до последней возможности, нужно еще, чтобы взор ласкали мягкие пейзажи. Есть чувство осязания — нужно, чтоб под руками почаще находилось что-нибудь бархатистое, мягкое, собачка например. Для удовлетворения чувства вкуса нужны тающие во рту яства (устрицы), не нужно допускать ослабления вкуса, поэтому хорошо жевать розоватую пасту постоянно, как делают американцы. И наконец, ведь есть же чувство любви.
— Да, есть, — тихо выронила Соланж так, что Готард, увлекшись своим, даже не заметил.
— Чувство любви, — продолжал он. — Чтоб удовлетворить это самое ненасытное и, кто его знает, кажется, уродливое чувство, нужно немногое: надо, чтобы рядом с тобой было другое подобное тебе существо. Разве существует что-нибудь еще кроме чувств для настоящей жизни? Больше нет ничего. Остальное смерть и смерть. Человек Запада, знающий, что за смертью не следует ничего, до наступления ее хочет иметь все, максимум возможного…
— А там, в снежных пустынях, на русской равнине смотрят не так…
Но Готард уже прямо боялся ее слов. На этот раз он сделал вид, что не расслышал, и, чтоб отвлечь ее и себя от возможности каких-нибудь серьезных объяснений, сказал:
— На Монмартр, едемте на Монмартр. Скорее, а то пройдет ночь.
Они поспешно вышли из Hall’я.
— Видите… Видите… Посмотрите, над Сеной… — сказал Готард. — Видите там красное зарево?
— Вижу.
— Это Монмартр.
— Ах, а я не то смотрела. Я думала, что вы показываете направо. Видите, и там какое-то зарево.
— А-а-а, — Готард махнул рукой, — это ничего… Это луна заходящая. Нынче почему-то она особенно большая и красная. Но горящий-то Монмартр вы все же видите?
Он показал в одну сторону, а она смотрела в другую: на луну, выглядывающую из-за Лувра… Лицо луны было красное, как у баб от мороза, широкое и распутно-доброе. Лицо луны грустное над полем, сказочно-таинственное над лесом, жуткое в одиночестве своем над морем, — здесь, над городом, луна выглядела как лицо сводницы. Нехороший был вид луны над Парижем и в этот час. Тусклые лучи ее боролись со светом бульваров и кино, с рекламами на стенах домов, с прожекторами на крышах магазинов и больше всего с господином Ситроеном, который арендовал и зажигал башню Эйфеля.
На башне этой все ее железные контуры были унизаны лампочками, которые сливались в сплошные полосы света, и казалось, что в темном небе световыми ремнями вырезаны контуры башни. Башня, врезавшаяся ребрами своими в небо. А посреди ее электрических ребер беспрерывно выскакивала узором фамилия «Ситроен». Гигантская, в небо выскакивающая реклама была уже явно не только для населения земного шара: может быть, для существ Марса или Луны… Казалось, что это небо, само небо пылает рекламой автомобильной фирмы Абрама Ситроена, который упорно, ежесекундно рекомендовался и земле, и небу, и луне, и звездам: «Я — Ситроен, я — Ситроен». Кто знает, может быть, и на Марсе найдутся желающие купить дешевый грузовичок.
Наступил предутренний час ночи. Ночь, измученная, иссеченная огнями, стонала, казалось, как изнасилованная светом.
Соланж и Готард были уже на верхушке Монмартра. Внизу Париж скалился каменными домами, как издыхающая в поле лошадь зубами. Соланж еще раз кинула взор на ущербленную луну, на световые крики Ситроена и, слегка вздрогнув, захлопнула за собой дверцу красного кабачка…
В нем было так дымно, что он походил скорее на русскую жаркую баню. Между столами прогуливались совершенно голые женщины. Садились то к мужчинам, то друг к другу на колени. Ласково трогали за подбородки. Поведение их, впрочем, было ничуть не навязчиво и не грубо. Наоборот, с первого взгляда их можно было принять за детей, которых только что раздели и которым непривычно разгуливать в таком состоянии. Манера делать из себя застенчивых входила в состав их нелегкой профессии. На женщин этих в кабачке почти никто не обращал внимания. Они были как мебель, как бумажный комок роз, привязанный к потолочной лампочке для украшения в доме бедной проститутки.
В кабачке, как и всюду в подобных местах, гремели тарелки с закусками и бокалы звенели в веселых руках, подавались неразборчиво написанные счета за пиво, за вино, за бутерброды, за коньяк.
Какие-то люди играли в мадзян. У самого входа сидела компания, в которой полушепотом велись какие-то споры. Люди эти то и дело вскакивали, выкрикивая по адресу друг друга нехорошие слова. В дальнем углу двое старичков, умильно глядя на женщин, клевали носом от слабости. За стойкой один лохматый человек с черными усами держал в руке куклу-маркиза в черной маске. Кукла пискливым голосом чревовещала смешные истории. Среди столов и голых женщин ходила одна, одетая во все черное молодая и смуглая женщина с синими глазами, как небо в летний день. Это художница: она продавала посетителям свои картины.
— Это вот домик на Монмартре, — показывала она, — это разрушенный замок… это… мой портрет…
Некоторые ее спрашивали, нельзя ли купить самое натурщицу этого портрета. Таким она вежливо и застенчиво улыбалась и отвечала:
— Когда продам все картинки, приду к вам.
Говорила так каждый день. И никогда не приходила ни к кому, потому что никак не могла продать всех картин.
Недалеко от стойки сидела высокая женщина в строгом, но изысканном сером платье, с натуральным, то есть неподкрашенным лицом, в серебристой шляпе, составленной из лент, которые обволакивали ее голову наподобие мусульманской чалмы. Глаза у женщины были серые и остановившиеся, она курила тонкие папиросы.
Она вдруг ударила кулаком по столу, водворив около себя приблизительную тишину, и стала декламировать:
— Si tu viens ce soir…[8]
Это монмартрская поэтесса. Ее здесь все знают. В стихах ее всегда один и тот же
