него абсолютно; для него каждое движение, каждое па имеет ту же ценность, что и весь балет. (…) У русских есть теперь великий танцовщик, природная сила вдохнула в них душу и живость, которых раньше не было.
Карл ван Вехтен, разочарованный выступлением Русского балета в театре «Сенчури», тоже считал, что «в день приезда [Нижинского] Балет преобразился». Некоторые критики, правда, считали манеру танца Вацлава недостаточно мужественной.
Самый громкий успех принесла Нижинскому роль Петрушки. Интересно узнать по этому поводу мнение Мясина, который исполнял эту партию, не имея ни малейшего представления о том, как исполняет ее Нижинский:
Я был ошеломлен, когда увидел, насколько он преобразился на сцене. Он инстинктивно контролировал свое тело и двигался, словно бы не прилагая усилий: каждый жест выражал очень тонкие и сложные эмоции. (…) Хотя я и отождествлял себя с Петрушкой, я вскоре понял, что Нижинскому эта роль, конечно, более подходит.[165]
14 апреля Нижинский танцевал в «Сильфидах» и в «Карнавале», 15-го – в «Зколдованной принцессе» и «Шахерезаде». Последний балет, в котором показывались распущенные нравы Востока, все еще шокировал часть американской публики. Один критик даже написал:
Негр-любовник Султанши отвратителен, но танцовщик немного смягчает его непривлекательность. Приходится сдерживать желание вспрыгнуть на сцену и отстегать его кнутом.[166]
22 апреля Нижинский появился на сцене в роли Нарцисса. «Послеполуденный отдых фавна» не показывали, несмотря на то что это было запланировано. Якобы Нижинский потребовал отменить спектакль, то ли потому, что новая версия балета ему не понравилась (она сильно отличалась от его оригинальной хореографии), то ли потому, что Дягилев отказался удовлетворить его просьбу заменить Чернышеву на Флору Реваль в роли Главной нимфы («Нью-Йорк трибюн», 23 апреля 1916 г.). Я нахожу эту гипотезу неубедительной: возможно, это официальная версия, которую озвучил для всех Дягилев, чтобы переложить на Нижинского ответственность за отмену балета. Что касается их отношений, они оставались натянутыми, настоящего примирения между ними так и не произошло. Дягилев был на грани, его бесконечно раздражали даже мелочи, например, он пришел в ярость, когда однажды в ресторане официант принес ему стакан воды со льдом, чего он не просил. Поэтому Отто Кан, который хотел устроить гастроли Русского балета по всей стране, решил, что будет лучше, если труппу возглавит Нижинский, и предложил ему стать артистическим директором (с премией в шестьдесят тысяч долларов). Дягилеву пришлось согласиться, прежде всего, потому, что он нуждался в деньгах, к тому же ему требовался отдых. Он оставил при себе ядро труппы, с которым Мясин мог работать над новым репертуаром. Наконец, личный мотив возобладал над здравым смыслом и выгодой: по словам Григорьева, какая-то дама флиртовала с Мясиным. Дягилев, ревнивый по натуре, в то время еще не пришел в себя после женитьбы Нижинского, и это ему сильно не нравилось. Нужно было как можно скорее покинуть Нью-Йорк. Все было решено. Дягилев с артистами труппы на пароходе «Данте Алигьери» отправился в Испанию, где его ждал Стравинский. В Мадриде, в театре «Реал», 26 мая должны были начаться гастроли Русского балета (в сокращенном варианте), и на премьерном спектакле ожидались король Альфонс XIII, королева Виктория Евгения и королева-мать.
А Нижинский в Соединенных Штатах принялся за работу. Во время вынужденного пребывания в Будапеште у него появился план поставить два новых балета: «Мефисто-вальс» на музыку Листа и «Тиль Уленшпигель». Он начал с постановки второго, и тут не обошлось без сложностей. Работе мешал его несносный характер, резкие манеры и вспышки грубости. Случалось, что он уходил без объяснений посреди репетиции. Труппе пришлось довести до конца финальную сцену вообще без постановщика.[167]
Сезон должен был начаться 9 октября в «Манхэттен-опере» Оскара Хаммерстайна. «Тиль Уленшпигель» значился в программе. За неделю до премьеры приехал Пьер Монтё (его мобилизовали, но «Метрополитен» получил для него разрешение на шестимесячный отпуск), и возникла конфликтная ситуация: он отказался дирижировать «Тилем», потому что Штраус подписал манифест Австрии против Франции. Пришлось только ради этого балета пригласить дирижера Ансельма Гетцеля («Нью-Йорк таймс», 27 августа 1916 г.). Декорации, которые Нижинский заказал талантливому художнику Эдмонду Джонсу, следовало переделать, потому что они не подходили под размеры сцены. Джонс, считавший Нижинского гением, написал о нем много хвалебных слов. По его воспоминаниям можно судить о том, в каком нервном напряжении находился тогда Нижинский:
Он казался усталым, рассеянным и возбужденным одновременно. Я заметил за ним странную привычку обкусывать до крови кожу по краям больших пальцев. Со всеми моими воспоминаниями об этом великом артисте неразрывно связан образ этих красных пальцев с обкусанной кожей.[168]
Джонса поразил перфекционизм Нижинского, «его чувствительность, такая сильная, что это пугало», и его ужасные вспышки бешенства:
Маэстро ждет меня, пылая от гнева. Он изрыгает потоки русских ругательств. (…) Он набросывается на меня с бессмысленной слепой яростью. Это настоящий кошмар.[169]
Нижинский опять переутомился и опять получил травму. Это случилось 3 октября. «Я работал, как вол, – пишет танцовщик. – Вола замучили, потому что он упал, подвернул себе ногу». Поэтому премьеру пришлось перенести на 16 октября («Нью-Йорк трибюн», 6 октября 1916 г.). Возможно ли, что травма оказалась лишь уловкой для того, чтобы получить отсрочку, как утверждали некоторые?[170] Я в это не верю (хотя постановку «Тиля» вряд ли закончили бы к 9 октября), потому что открытие сезона прекрасно прошло без Нижинского. Американская публика довольно тепло приняла «Сильфид», «Шахерезаду» и новую версию «Садко» (поскольку никто не помнил хореографию Фокина 1911 года, Больм поставил балет заново). 23 октября состоялась премьера «Тиля Уленшпигеля». Новый балет Нижинского оказлся успешным, его вызывали на бис пятнадцать раз («Нью-Йорк трибюн», 24 октября 1916 г.). Ромола считала «Тиля» лучшей работой Нижинского, и это понятно, потому что после женитьбы он поставил только один этот балет… Сам же Нижинский его не любил, он писал, что «Тиль» «был поставлен слишком скоро». «Слишком скоро» – это еще мягко сказано, потому что конец спектакля представлял собой несколько разрозненных фрагментов. На следующий день после премьеры «Тиля» он впервые танцевал «Фавна» в Соединенных Штатах. Роль Главной нимфы исполняла Флора Реваль («Нью-Йорк телеграф», 25 октября 1916 г.). Американцам больше понравилась его хореография, по сравнению с постановкой Мясина.
Несколько дней спустя сезон закончился, и началось турне (октябрь подходил к концу). Оно длилось четыре месяца и оказалось гораздо успешнее предыдущего. И правда, Нижинский сам по себе был «зрелищем», но это не единственное объяснение успеха. Оказалось, что его приступы ярости и требовательность принесли неожиданные плоды. Везде,
