И не мечты – тела сплетем!
Этот фрагмент воображаемого лэ «Боярышник» сложился по дороге в Сен-Дени. Алиса была довольна. Все шло по плану. И даже… Даже как-то иначе. В этом городе, в самом его воздухе, в прозрачных тенях голых еще ветвей платанов – серых ветвей, на ветру тихо постукивающих друг о друга, – веяло волшебство.
Утро настало внезапно. Алиса вскочила, будто кто-то позвал ее – громко выкликнул с высоты, откуда-то из-под низкого неба, из быстро несущихся облаков, – и бросилась к окну. И не увидела ничего, кроме солнца. Оно слепило глаза, привыкшие к серому сумраку московских рассветов. И все же что-то заставляло глядеть прямо на солнце.
Не мигая, как хищная птица, она задрожала. Это была дрожь волнения, предвкушения, начала. Крупная и сильная дрожь сотрясала все тело – напрягшееся, устремленное ввысь.
Алиса еще подалась к свету, распахнула окно и, грудью чувствуя ветер, взмахнула руками – раз, другой, еще и еще. Дрожь не утихла, даже усилилась, и от восторга перехватило горло. Птица, ожившая в этом молодом женском теле, радовалась утру. Ликовала и рвалась на волю. Клекочущим звонким кличем, оглушившим слух, ответила она небесному зову.
Мгновение – и все кончилось. Алиса затворила раму, тихо отошла от окна и задумчиво направилась к двери.
Завтракали в кафе – совсем по-парижски. Далеко от дома, проголодавшиеся и свежие. Надин что-то говорила, но Алиса не слышала. Она смотрела.
На веранде, за плетеным столиком неподалеку от них, сидела женщина. Очень старая женщина. Не старуха – Алиса уже поняла: в этом городе старух нет.
Она была прекрасна. Годы – не старость – отсекли все лишнее, случайное от ее прежнего, юного, а затем зрелого облика. Резец времени прорисовал до чистой ясности совершенства все линии. Глаза увеличились и заблистали из глубоких темных глазниц весенней синевой неба. Губы, утратив плоть, стали рисунком пережитой страсти, ее знаком, ее иероглифом.
Алиса вспомнила мумию головки Нефертити – обугленная пламенем тысячелетий, она была воплощенной красотой. Ни одна живая женщина не могла бы с ней сравниться. Этот маленький череп, плотно обтянутый истончившейся темной кожей, был красивей всего, что Алисе довелось видеть.
Женщина в плетеном кресле не двигалась. Закинув руки за голову, она смотрела в небо. Облака неслись, пропадали и исчезали, а она смотрела на них неподвижно. В чашке перед ней кофе давно остыл и подернулся пленкой, а она все смотрела и смотрела в небо, в это низкое близкое небо – кажется, подними руку – и дотронешься…
Вечером, вернувшись к Надин, Алиса сказала:
– Слушай, подруга, а у тебя тут первых романов нет? Хотя бы парочки текстов?
– Каких первых романов?
– Ну, первых. Таких, чтобы автор была женщина, чтобы это был ее первый роман и чтобы он ее сразу прославил.
– А, – ответила бывшая стриптизерша, а ныне студентка Сорбонны по специальности «современная французская литература». – Вот ты что задумала. Есть. Сейчас.
И, не глядя протянув руку, достала с полки две тонкие книжки.
– Саган? Какая сексуальная, – сказала Алиса, разглядывая фотографию на задней обложке. – И девочка совсем. «Bonjour, tristesse». «Здравствуй, грусть»… Название ничего, но сегодня не прокатит. По-русски есть? А это что? «Под сетью»… Айрис Мердок… Читала ее что-то, «Черный принц», кажется. У нас в программу входит. Мура чудовищная. Ну, может, этот первый получше. И название ничего.
Больше Алиса из квартиры не выходила. Ни Надин – крупная мощная блондинка, – ни ее по-галльски изящный, даже хрупкий, темноволосый и синеглазый муж-учитель – почти не видели свою постоялицу и даже как-то забыли о ней, вернувшись к своей повседневной жизни и радуясь ей, как они привыкли радоваться всему: вечеринкам и покою, шумной толпе на улицах и одиночеству в работе, Булонскому лесу при свете солнца, в лучах которого невинные детки играют на траве, и Булонскому лесу под луной, когда правят бал извращенцы и проститутки…
Прошло две недели. Алиса поднялась с широкой тахты, отставила в сторону ноутбук, который держала на коленях, подложив под него подушку, чтобы приблизить к глазам, – зрение она укрепляла тем, что каждое утро смотрела прямо на солнце, но помогало как-то не очень, – и потянулась. Сладко, устало, довольно потянулась, заломив руки за голову и обхватив запястья.
И пошла на кухню – выпить кофе. Вдруг оказалось, что она голодна – есть хотелось нестерпимо. В холодильнике обнаружилась банка бобов в томате, немного сыра, в плетеной корзинке – хлеб.
Вошла Надин.
– Ну вот, – сказала Алиса просто, даже как-то обыденно. – Спасибо тебе. Мне пора в Москву. Вот, почитай, – она протянула стопку листов, компьютерную распечатку страниц на двести, – давай ты будешь моим литературным агентом. Согласна? Только название надо обсудить.
– Господи, – обрадовалась Надин, – конечно, согласна. Это что, роман?
– Ну да, – ответила Алиса. – Роман, а что же еще?
– Так, – сказала Надин. – Ну, посмотрим… Это про что?
– Про нас. В смысле, про стриптизерш. Девочек из предместий. Про мужиков. Про секс. Понимаешь, Набоков написал свою Лолиту, Генри Миллер – всякие тропики, а мы что, хуже? Это моя «Лолита», только от лица Лолиты, а не профессора этого долбаного. Там у меня, кстати, и про профессора есть. Знала я одного такого. Хуево-задумчивого.
– А, – рассмеялась подруга, – помню, помню это твое словечко. Хорошо. А название?
– Ну, название… Не знаю пока. Давай вместе. Например, такое: «Между ног: шест, помело или единорог?»
– Круто, – засмеялась Надин. – Только длинно что-то. И при чем тут единорог? Мы что, невинные девы?
– А там и о детстве тоже. Ведь и мы были когда-то невинными, правда? – Алиса вспомнила об отце. Опять вспомнила об отце. И сердце ее сжалось. Она почувствовала усталость. Тяжелая, пригибающая к полу усталость заставила пошатнуться, и молодая женщина прислонилась к дверному косяку. Постояла с минуту, опустилась на стул, подперла голову рукой, приняла у Надин чашку кофе.
Пришел из лицея Жак, и они выдвинулись в кафе – отмечать последнюю ночь в Париже, роман и новую жизнь. В кафе придумывали название.
– «Мармозетки», – предложил Жак. – Мило, правда?
– А кто это, мармозетки? – удивилась Алиса.
– Обезьянки такие. Маленькие обезьянки, их держали знатные дамы.
– А при чем тут мы?
– При том, что у нас так называют стриптизерш. Потому что они крутятся вокруг шеста и как бы пытаются на него залезть. Как мармозетки, понимаешь? Все время вокруг шеста.
– Мило, но у нас не поймут. Я ведь и в Москве буду публиковать. Надин все согласует.
– Хорошо, пусть пока будет твое. Условно. Издательство само предложит. Они это умеют.
Роман приняли. Приняли крупные издательства, без оговорок, сразу – и в Москве, и в Париже.
