class="p1">– Кто? – Я стираю с губ засохшую слюну.
– Они, блять! Мстят мне! Мстят за вчерашнее! – орет он.
Потом опускает руки, в которых болтается трубка.
– Бедная Сныц! – шепчет он, глядя сквозь пол. – Бедная, бедная, бедная, бедная!
– Брат! – зову я его и трогаю за плечо.
– А? – очухивается он. – О, Сид! Давай вмажемся!
Выбирает из бутылька сначала себе, потом мне. Подставляю руку, брат вроде в адеквате. Он прихватывает мою руку за локоть.
– Поработай! Замри! – он облизывается.
В этот раз как-то нежнее. Кухня как кухня.
– Сид, сходи, проверь! Как там тот, сныцевский, – шепчет брат с закрытыми глазами, вынув иглу из вены.
Я встаю, все хорошо. Трогаю стены, они кажутся родными. Дверь почти родственник. Темный коридор не пугает непредсказуемостью. Там ребенок, а Сныц в тюрьме. И надо как-то. И сможем. Несмотря ни на что! Приятно жужжит в ушах. На кухонной табуретке брат. И сможем, и не то что обязаны, просто мы тоже живые, и все! Пытаюсь на цыпочках, но, грохая непослушными пятками, захожу в комнату. Свет не включаю, он струится нежным звуком от уличных фонарей в окна. Улыбка не сходит с кривых губ. Лежит в кроватке маленький человечек, а его мама в тюрьме. А мы вот здесь, два брата, повернувшие вчера историю вспять! Мы революционеры! Нашел кроватку, наклонился. Маленький, сжался в комочек под одеялом. Аккуратно приподнимаю уголок одеялка, а там… А там, черт подери, никого! Постелька пуста! Трогаю простыню! Пусто! Загудело! Ищу под кроваткой. Может, выпал, лежит там во сне и в пыли? Нет! Обернулся, ударила в морду, в мозг картинка открытой на балкон двери! Комната небольшая, от кроватки до балкона два шага! Его, ребенка, ну, может, шесть! А умел ли он ходить? Не помню! Но летать-то он точно не умел! Прутья на балконной ограде широко друг от друга стоят, маленькая голова запросто пролезла бы, а где, говорят, голова пролезла, туда и все тело пропихнется! Все тело за головой туда, вниз, с девятого этажа! Угол комнаты где-то под потолком заиграл тревожную, трагическую музыку. В голове гудело. Испуганные ноги не слушались, когда я рванул на балкон. С осознанием ужаса выглянул за перила. Внизу на асфальте лужа крови, тельце уже убрали, кто-то громко говорил в арке, тени! Я спрятался. Черт! Черт! Я черт! Что же, как же, что теперь? Я ведь трогал его, он жил, теплый был, смотрел на меня! А как же Сныц? Умрет от горя! И брат меня сейчас убьет! Скорее убил бы! Я сел на диван. Не надо музыки! А она все сильнее впивается мне в виски! Закрыл уши руками.
На первом этаже толстый милиционер с автоматом на плече звонит в дверь квартиры. Лицо его красное, грустное и злое. Единственное, к чему он не привык за свою долгую милицейскую жизнь, это трупы детей. Он ненавидит (и заслуженно ненавидит) тех, кто что-то вот такое может с детишками сделать. А сегодня это я! У него у самого двое, мальчик и девочка. Хотя непонятно, может, и два мальчика, а может, и девочки, не разберешь, не видно. Спят, отвернувшись к стенке.
Он, горячей от злости ладонью поправив автомат, с трудом подушечкой толстого пальца будит жителей квартиры. От трагического завывания музыки из угла комнаты трясутся стекла. Заспанная тетка, кутаясь в халат, показывает пальцем вверх. Не слышно, что говорят, – музыка. Мент кивает, жестом зовет второго, заходят в лифт. Третий по лестнице пошел на всякий случай. Сейчас они поднимутся сюда, а сказать мне им нечего, нечем будет возмущаться, я скотина и тварь! Убийца! Будут бить, и правильно. Не углядел! А тут еще и вены в дырках, да и мать малыша мертвого у них же в отделе за наркоту сидит. Я заплакал.
Менты вышли из лифта. Прости меня, ребеночек! Прости! Я плакал и растирал запястья, на которых сейчас замкнется сталь, и, так как я гад, зажмут до хруста. Еще услышал я лязганье, пугающее до рвоты, тюремных засовов и замков. Менты рассматривали номера квартир, ходя по этажу. Я уже рыдал, мне жалко было всех, но уже ничего не поправишь, все уже случилось! За спиной что-то всхлипнуло мне в ответ, я повернулся – никого. Лишь только гора подушек на кровати. Всхлипнуло еще! Все, конец! Он будет плакать мне всю жизнь! Ах вот что значат кровавые мальчики! Я завыл! Кровавый мальчик всхлипывал все громче и завозился сзади в темноте!
Менты наконец нашли нужную квартиру (она была без номера). Один встал сбоку и снял автомат с плеча. Толстый хрустнул пальцем и что-то зло прошептал под нос. Потянулся к звонку. Сейчас из темноты, из угла, вылезет размозженное тельце кусками! Менты выломают дверь, и пальчик маленький в крови укажет на меня! Я закричал и ударил кулаком по клавише выключателя. Яркая вспышка. Он лежал весь такой беленький, ни капли крови на нем не было. Он спал, размахивая во сне всеми четырьмя лапками.
И тут я вспомнил, как заходил сюда. Малыш нервничал, а я, весь деревянный от кетамина, не смог его успокоить и, положив на кровать, закидал подушками, чтобы не слышно было. Да, я вспомнил! И в этот момент менты перед квартирой улыбнулись устало, отступили в полусумрак подъезда и исчезли. Я закрыл балконную дверь, переложил ребенка в кроватку. Выключил свет.
Брат дремал на кухне, положив голову на стол. Я убрал шприцы, вытер плевки промывки с пола и редкие капли крови. Пустые бутыльки и баяны сложил в пакет, забрал с собой. Тихонько прикрыл дверь и ушел. Светало. На улице было свежо. Немного болела голова. Хотелось пива.
Сныц посадили на два с половиной года. Из тюрьмы она писала брату очень трогательные письма.
Передоз
– Глубже, глубже приседай, бля! – разочарованно басил потертый мент, заглядывая под наши задницы.
Последняя надежда его была невелика: может, выпадет все-таки из нас что-нибудь на грязный пол опорного пункта милиции при станции метро «Дыбенко». Второй мент, изношенный, как наша одежда, сосредоточенно и привычно мял всей пятерней, прощупывал без брезгливости наши штаны. Мы же, трое голых (я, брат и еще Гриша), руки за голову, приседали.
– Ни хуя, – сказал изношенный, прощупав чей-то последний носок.
– Куда дели, суки? – грустно спросил потертый.
Мы молчали. А внутри у меня все кипело. Я был очень зол, не на ментов, что с них взять, – на брата. Это была его идея: в этот раз отправляясь за ханкой на самую большую точку, на рынок возле
