Твердым шагом отошла от двери, двинулась по коридору вдоль стены, но вдруг навалилась обморочная слабость, подкосились ноги, и она упала. Перед глазами повисла какая-то пелена. Неужели слепну, подумалось ей, но тут же стало понятно, что нет, еще не сейчас, это слезы туманили взгляд, слезы, хлынувшие таким ручьем, как будто копились всю жизнь. Я убила человека, тихо произнесла жена доктора, хотела убить и убила. Обернулась на дверь третьей палаты, подумав, что, если слепцы бросятся догонять, защищаться она не сможет. Но коридор был пуст. Женщины уже скрылись, слепцы, напуганные стрельбой и особенно тем, что в палате осталось несколько трупов, высунуться не решались. Мало-помалу стали возвращаться силы. Слезы всё текли, только теперь уже медленно, тихо, как бывает, когда непоправимое уже случилось. С трудом поднялась. Руки, одежда были в крови, и измученное тело вдруг уведомило, что она стала старой: Стала старой, стала убийцей, подумала жена доктора, хоть и знала, что надо будет — снова убьет. А когда будет надо, спросила она себя, медленно шагая к вестибюлю, и сама же себе ответила: Когда будет умирать то, что покуда еще живо. Покачала головой, подумала: А это что значит, слова, слова, ничего больше. Вокруг по-прежнему никого не было. Она подошла к двери, выглянула. Между прутьев решетки смутно виднелась фигура часового. Там еще есть люди, и они еще видят. Вздрогнула от шагов за спиной, подумала: Они, и стремительно обернулась, занося для удара ножницы. Но увидела мужа. Возвращавшиеся во вторую палату прокричали по дороге о том, что случилось в левом флигеле, и что какая-то женщина зарезала главаря, и поднялась стрельба, и доктор не спросил, что за женщина, потому что и так знал, это не какая-то, а его женщина, та, которая сказала косоглазому мальчику, что потом дорасскажет сказку, а сейчас-то что с нею сталось, где она, может быть, лежит мертвая. Я здесь, произнесла она, подошла к нему и припала и даже не заметила, что пачкает его кровью, а может, и заметила, но решила, что это не важно, ибо до этого дня они все делили поровну. Что там было, говорят, убили кого-то, спросил доктор. Убили, я убила. Почему. Кому-то надо было это сделать, а больше никого не нашлось. А что теперь. А теперь мы свободны, они знают, что их ждет, если вздумают еще раз попользоваться нами. Но ведь это значит, будет война. Слепые всегда на войне, всегда были и будут. И ты снова будешь убивать. Да, если придется, от этой слепоты я не вылечусь. А что с продовольствием. Теперь мы снова будем забирать его, вряд ли те осмелятся прийти сюда, по крайней мере еще несколько дней будут бояться, что с ними произойдет то же, что и с их главным, что им тоже воткнут в горло ножницы. Мы с самого начала, еще когда они предъявили первые требования, не сумели оказать им сопротивления. Нет, не сумели, мы испугались, а страх — плохой советчик, ну а теперь пойдем, надо будет на всякий случай забаррикадировать дверь, кроватями перегородим, как те делали, а если придется поспать на полу, то ничего страшного, это лучше, чем умереть с голоду.
Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому-то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э-эй, что там с продуктами-то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из-за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать-то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти-то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать-то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин, которых было примерно по двое-трое из каждой палаты, как левого крыла, так и правого, и, как уж повелось в этом мире слепых, случилось то, что и должно было, когда один из них высказался гак: А я считаю, что мы никогда бы не оказались в такой ситуации, если бы не убили этого, из третьей палаты, ну, вожака, тоже мне трагедия, ну, давали бы женщины этим бандитам дважды в месяц, то есть я хочу сказать, давали им возможность удовлетворять свои надобности, исполнять закон природы. Кто-то счел эту реплику забавной, кто-то выдавил из себя деланный смешок, но голос протеста, если он и был, ни заглушило бурчание в пустом желудке, а говоривший продолжал: И очень бы хотелось знать, кто все-таки совершил это убийство, женщины клянутся и божатся, что они тут ни при чем. Нет, я считаю, мы просто обязаны свершить правосудие и выдать им убийцу. Поди узнай, кто это. Да, так и скажем им, что вот, мол, вам тот, кого вы ищете, а нам теперь дайте поесть. Поди найди его. Жена доктора поникла головой, подумала: Они правы, если кто-нибудь умрет с голоду, виновата буду я, но тотчас вспыхнувший гнев прогнал это смиренное признание своей ответственности: Вот пусть они первыми и умрут, чтобы моя вина искупила их вину. И, подняв глаза, подумала: А если сказать им сейчас, что это я убила, неужели они меня отдадут в третью палату, зная, что — на верную смерть. От голода ли, потому ли, что эта мысль прельщала, как влечет и манит бездна у самых ног, в голове у нее вдруг помутилось, она всем телом подалась вперед и уже открыла рот, но в этот миг ее руку кто-то цепко взял, крепко сжал, и, оглянувшись, она увидела старика с черной повязкой, который молвил так: Своими бы руками убил того, кто выдаст себя. Почему, спросили в кружке. Потому, что если в том аду, где мы с вами оказались и который нашими стараниями становится адом совсем уж кромешным, еще имеет какое-нибудь значение стыд, то лишь благодаря человеку, осмелившемуся прикончить гиену в самом ее логове. Стыд-то он, конечно, стыд, да только им не будешь сыт. Кто б ты ни был, но сказал сейчас сущую правду, ибо всегда найдется тот, кто будет сыт за счет бесстыдства, но мы, лишенные всего, кроме этой последней и сомнительной добродетели, должны, по крайней мере, попытаться отстоять принадлежащее нам по праву. Говори ясней. Если мы начали с того, что отпустили наших женщин к этому отребью и питались за их счет, как мелкая сутенерская мразь, то ныне пришла пора отправляться туда мужчинам, если они тут еще есть. Объясни толком, только сначала скажи, откуда ты. Из первой палаты правого крыла. Ну, дальше. Да чего тут говорить, надо вернуть себе свое. У них есть оружие. Насколько я знаю, имеется один пистолет, а у патронов есть свойство кончаться. На нас хватит. Люди умирали и за меньшее. Я не собираюсь отдавать свою жизнь за то, чтобы другие жизнью наслаждались. Может быть, ты тогда и есть не собираешься, если кто-нибудь отдаст жизнь ради того, чтобы ты ел, саркастически осведомился старик с черной повязкой, но ответа не дождался.
