Хорошо тому живется, кто с молочницей живет. Молоко он попивает и молочницу…
Дальше я не понял. Бабушка пробормотала: «Убьет!»
Когда я спросил, кого, опомнившаяся бабушка не по теме ответила, что дедушку, и по приходе домой действительно чуть не убила его на кухне.
Дедушка, правда, клялся, что не знает, о чем речь, но звучало это крайне неубедительно. Папа на перекрестном допросе тоже деда не выдал, пообещав обязательно узнать и записать, за что был выгнан на ночь к Сене. Вопрос, чем же так хороша жизнь с молочницей, еще долгие годы оставался открытым.
* * *
В бане я впервые всерьез задумался над еврейским вопросом.
Я не столь пристально вглядывался в мужские знаки отличия и чувствовал себя вполне полноценным членом банного сообщества. Впрочем, различия все-таки были – ну, скажем, у некоторых это выглядело иначе. По понятным причинам ни я, ни папа Саша Иванов обрезаны не были. Дедушка же, выросший в местечке, попал под нож мохеля, как положено, в семидневном возрасте.
Не то чтобы среди необрезанных мужчин не было евреев.
В те годы скорее уж обрезанный еврей мог считаться редкостью, и делали обрезание втайне, да и то зачастую неохотно, опасаясь создать ребенку проблемы в будущем. Общие туалеты в школе, в институте и тем более в армии никто не отменял. И так нос и фамилия все скажут. Так и бродили по Ленинграду необрезанные Коганы и Рубинштейны, и в то же время попадались обрезанные Лебедевы и Соколовы. Это уж было совсем непонятно – давать удобоваримую фамилию, платить за смену пятой графы и при этом щеголять обрезанными регалиями? Да и необрезанным не шибко помогало. Бьют, как говорится, не по паспорту. И какую-нибудь Марину Ефимовну Соколову в университет все равно хрен возьмут – у нее в документах не только красный диплом, но и фотография почетной лауреатки Шнобелевской премии имеется.
Дома еврейский вопрос обсуждался часто. Как я уже говорил, бабушка с дедушкой часто переходили на идиш, бабушка старалась по мере возможностей соблюдать праздники, хотя с балагуром-дедушкой у нее это плохо получалось. А вот папа проникся. Даже познакомился с какими-то подпольными талмудистами и стал потихоньку изучать иврит. Дедушка посмеивался над абсолютно русским зятем, но беззлобно – ему это, похоже, даже нравилось.
Правда, когда папа зачастил по каким-то подпольным тусовкам в котельные и на сходки богемной молодежи, мама все резко прекратила, испугавшись не за его, а за мое будущее. Это уже потом, когда мамы не стало, папа сначала по русской традиции стал выпивать, а потом, после очередной случайной встречи в «Сайгоне», снова углубился в изучение еврейской истории и даже диковинный псевдоним под статьей об архитектуре еврейских местечек – Александр Иванов?
* * *
Однажды в бане дедушка наклонился к Сене, который в этот раз пришел с нами, и с удивлением сказал:
– А я и не знал, что Григорий Борисович – экснострис!
– Шапиро-то? – усмехнулся Сеня. – Известный стоматолог-кровопийца. Пока все зубы вместе с деньгами не вытащит – не успокоится.
Дедушка с папой отошли за чистой водой, Сеня – в парилку, а я остался один в густых клубах пара. Где-то рядом притаился страшный злодей Экснострис с рапирой, и я уже чувствовал, как он протягивает ко мне свои мохнатые руки. Совсем рядом раздались тяжелые шаги. На меня неотвратимо надвигался здоровый мужик с налитыми кровью глазами, грузно переставляя исковерканные подагрой ступни. И тут я завопил, да так, что не только деда с папой и Сеней в секунду прилетели на мой отчаянный рев, но и все остальные мужики столпились надо мной в испуге. Мне даже показалось, что среди голых мужиков затесалась и Зоя-Жора, впрочем, ее уже, кажется, никто и не стеснялся. Мужик, с перепугу вцепившись в шайку, которую особо рьяные хотели у него отобрать, пытался оправдаться, что просто искал свободное место и к мальцу даже не приближался. Тут еще из задних рядов кто-то напомнил о маньяке, который вроде как утаскивает маленьких мальчиков. Ну, словом, страсти разгорелись не на шутку. Кто-то предложил вызвать милицию, кто-то, щелкая ножницами, предлагал решить вопрос более радикально. Мужик со слезой умолял о пощаде. Последнее слово было за мной. Если бы я сказал, что он до меня дотронулся хоть пальцем, не миновать ему расправы. Я же, захлебываясь слезами и соплями, тыкал в мужика пальцем и кричал:
