Два столетия спустя эти описания во многом способствовали зарождению в Европе идей Просвещения. Такие мыслители, как Вольтер (1694–1778), читали труды иезуитов и задавались вопросом, как перенять китайский опыт. Они начали развивать идеи институтов, которые способствовали бы выработке законов, становлению чиновного аппарата и появлению образованной элиты. Европейцы понимали, что подобные идеи вполне реально воплотить в жизнь: сумели же это сделать в Китае.
Они начали строить эффективные государственные структуры, развивать правовые системы и наращивать военную мощь. Процветающая трансатлантическая экономика помогла новым государствам приобрести огромное влияние и позволила им наконец подключиться к азиатским торговым сетям. Однако целью теперь было не просто влиться в эти сети, а подчинить их себе, как Америку, – колонизировать и создать империю.
С этого момента начинается любопытный поворот в нашем восприятии истории. Когда европейские государства, став богаче и сильнее, пошли против старых аристократических режимов, они посчитали себя вершителями мировых судеб: первыми, кто отринул традиционный уклад и заложил начало нового мира. Согласно этой логике, азиатские страны, которые колонизировали европейцы, были отсталыми и традиционными, а Запад помогал им освобождаться от пережитков прошлого.
Западная мысль издавна культивировала образ Китая как страны, застрявшей на ранней стадии своего развития. Немецкий философ Ф. Гегель (1770–1831) говорил, будто китайцы увязли в своей вечной гармонии с природой. Он считал, что прогресс нации возможен только на стадии, достигнутой современной ему Европой: когда государство рационально, не подчиняется миру природы, осознает себя и способно осмысленно вступать в борьбу и конфликты, которые способствуют его дальнейшему развитию. Социолог и экономист Макс Вебер (1864–1920), тоже живший в Германии, пытался понять, почему в Китае, в отличие от Европы, не произошло естественного перехода к капитализму. Он заключил, что китайцев ограничивало отсутствие в их мировоззрении ряда ключевых принципов. Вебер полагал, что конфуцианство и протестантизм заложили слишком разные философские основы: вот почему Китай приспосабливался к миру, а Запад пытался этот мир изменить.
Однако сегодня уже очевидно: многое в европейском наследии – и соответственно в нашей сегодняшней жизни – имеет китайские корни. Например, госэкзамены (такие, как Академический оценочный тест, или SAT – стандартизованный тест для приема в высшие учебные заведения в США) впервые появились именно в Китае. Оттуда же родом и законы одинаковые для всех, и внесословная бюрократия во главе с образованной элитой.
Впрочем, рассуждая о том, чему Европа научилась у Поднебесной, необходимо сделать небольшую оговорку. На Западе прижилась лишь одна из граней китайской философии: идеи Мо-цзы и его интеллектуальных наследников – легистов. Согласно распространившейся в Европе концепции, люди – это рациональные агенты, которые управляют рациональными правовыми системами, исходя из универсальных законов. Экзамены в таком обществе служат исключительно для оценки способностей и знаний человека, а не его добродетели или нравственного развития. Учение моизма, вырвав из исходного морального контекста, стали рассматривать просто как один из рецептов создания бюрократического аппарата. Легизм сыграл ключевую роль в становлении того, что мы называем современным рациональным государством. А вот идеи, связанные с нравственным совершенствованием, человеколюбием и саморазвитием, остались за бортом.
Иными словами, Запад подражал азиатским формам государственного управления, но применял их по-своему. В Китае задачей было отделить богатство от политической власти, чтобы государством действительно управляли люди наиболее достойные и образованные. Европа же, поборов аристократическое общество, прочно соединила политическую власть с богатством. Человеку, не имеющему средств, наверх было по-прежнему не пробиться. Социальным лифтом на Западе стало не образование, а богатство. Не государство, а экономика.
Это один из путей борьбы с аристократическим укладом. Но не единственный. Просто, если на всю предшествующую историю человечества навесить ярлык «традиционная», мы не увидим в альтернативных идеях того, чему стоит поучиться.
А ведь, впустив в свою жизнь другие глобальные идеи, мы способны открыть новую страницу человеческой истории. Что с учетом сегодняшних личностных и социальных проблем может оказаться нашим лучшим шансом.
Как мы воспринимаем азиатские идеи
Некоторым из наших читателей может показаться, что Запад уже открыл для себя идеи Востока. Несколько десятилетий назад буддизм приобрел в США и Европе неслыханную популярность, обогатив нашу действительность целой россыпью понятий: медитация, самоосознавание, ашрамы. Многие из нас уже давно ощущают некую пустоту – чувство, что мы обманулись в своих грандиозных идеях. Мы ищем новые подходы, которые помогли бы нам жить более полной жизнью.
Но встраивание буддизма в западную парадигму и мировоззрение не обошлось без потерь. Изначальная привлекательность буддизма – в том, что он выглядит как противоядие от амбиций и корыстолюбия. Поэтому его и Восток вообще стали идеализировать, противопоставляя алчному и суетному Западу. Однако философию буддизма по-прежнему понимают во многом превратно, в духе все того же западного индивидуализма.
Возьмем, к примеру, самоосознавание. Лежащая в его основе концепция предполагает отрешенность, благодаря которой можно созерцать мир и каждое его мгновение, не давая оценок, чтобы не тревожиться. У нас же самоосознавание рекламируют как прием, позволяющий привнести спокойствие и безмятежность в динамичную жизнь. В последнее время бизнес-школы, корпорации и даже военные продвигают его как инструмент повышения производительности и эффективности.
Но разве в этом смысл самоосознавания? Для буддиста оно – способ избавления от «я». Буддизм вообще есть учение о «не-я»; буддийские практики призваны развеять представление о том, что индивидуальное «я» вообще существует. Однако на Западе многие попросту не хотят этого принять, предпочитая видеть в самоосознавании то, чем оно вовсе не является: способ узнать и полюбить свое «я». В результате получается довольно экзотический способ самопомощи: учение об отсутствии «я» применяется, чтобы облегчить примирение с собой.
Сегодня на Западе взяли в оборот и другие азиатские учения, пытаясь соорудить на их основе простые и понятные теории – в частности, даосизм и даже конфуцианство. Их выхолащивают, после чего предлагают широкой публике, утверждая, будто они учат принимать мир и свое место в нем такими, как есть.
Эти романтические толкования – не что иное, как реверс той же самой медали, на аверсе которой Запад свысока посматривает на «отсталый», «традиционный» Восток. Под таким углом Азия предстает воплощением древнего знания о цельном, гармоничном, идеальном образе жизни. Но от сегодняшних призывов принять свое истинное «я», обрести гармонию с окружающей действительностью и найти в этом умиротворение – один шаг до примирения со своей долей и возврата к традиционной концепции о предопределении. Став безмятежными и отрешенными, мы по сути отказываемся от возможности стать лучше.
