Годами родители терпели лишения, отказывали себе во всем, вкалывали как проклятые, все деньги уходили на комнату для прислуги, которую дочка снимала на улице Сен-Дени, на фирменную одежду, не могла же девочка ходить оборванкой, на ее походы по модным ночным кабакам в компании богатых молодых людей, ведь надо же было «завязывать отношения», — и все это ради того, чтобы Стана, получив наконец диплом, наплевала на него и пошла в актрисы. В шлюхи пошла, «kurva» — так называла ее мать… Сестра Милица — в отличие от Станы — сдержанная, застенчивая, ничего никогда не требует, но отнюдь не дура. И она, эта самая Милица, будто живой упрек Стане: пока та мотается по свету за мечтой и красуется на элитных тусовках в Лос-Анджелесе, Париже, Берлине или Венеции под ручку с продюсерами, которые приманивают ее лживыми обещаниями сделать из нее звезду, сестра, окончив медицинский факультет, дежурит по ночам в одной из белградских больниц буквально за гроши — едва хватает, чтобы выжить…
— Никаких маленьких ррролей, я хочу большую ррроль! — снова и снова восклицает Стана.
Ну и потом, эта история с наследством. Мать и сестра Станы решили ее обокрасть, присвоить ту часть наследства, что по закону принадлежит ей, и квартиру, а квартира, между прочим, общее имущество, как бы им ни хотелось ее оттуда выжить. Эта парочка строит всякие козни против Станы, Милица — якобы из-за нехватки места самовольно вселилась в комнату сестры: зачем той комната, если она живет в Париже и так редко приезжает в Белград! Нетушки, Стана не согласна. Они хотят ободрать меня как липку, подумай только: моя родная сестра, моя родная мать! Представляешь? В общем, пришли судебные исполнители, разграничили до квадратного сантиметра площадь, определив каждой ее долю, и Стана заперла на замок свою часть квартиры, включая туалет и ванную, окончательно подтвердив таким образом справедливость многолетней злобы и язвительности в свой адрес и узаконив свое звание неблагодарной свиньи.
Стана хочет уйти, и я во внезапном и глупом порыве предлагаю проводить ее до дома. На самом деле мне просто хочется пройтись: целый день в Товариществе Капиталистического Производства, интервью Алена, чрезмерное возбуждение Большого Босса и Клеопатры, настраивающих себя на «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах и «Оскара» в Голливуде, — голова кругом. Захожу за Аленом, который сражается с Виктором в «Mortal К», и только что началась новая партия. На мониторе мужик в полувоенной форме, вооруженный «Калашниковым», ножом и гранатами. Цель игры: убить побольше врагов, затерявшихся в лабиринте средневекового города, декорация очень напоминает Боснию. Как обычно, с большим преимуществом выигрывает Виктор, и, когда партия заканчивается, он испытывает ностальгию по войне, в которой участвовал лишь виртуально.
На улице — как на раскаленной сковороде, будто жара в течение всего дня нарастала и теперь наступила кульминация. Нечем дышать, грязи в воздухе с утра стало намного больше, ощущение, что вместо воздуха одна грязь. Мне кажется, я сейчас умру: задыхаюсь, горло дерет, то и дело начинаю кашлять. Надо срочно завязывать с контрабандными сигаретами, не хочу травиться только из-за того, что они стоят вчетверо меньше французских. Ален и Стана идут себе, мирно беседуя о том о сем, о кинокарьере того и другой, об успехе, который настигает тебя, когда меньше всего ждешь, и еще о многом, что невозможно предвидеть, но из чего состоит жизнь. Я слушаю их разглагольствования немножко со стороны.
В сумерки, как сейчас, Белград странно напоминает постмодернистские комиксы Энки Билала:[63] циничный распадающийся мир, где звучит турбо-фолк, где рекламные щиты Nike и Prada стоят рядом с домами, у которых животы словно томагавками разворочены, с памятником родоначальнику сербского социализма Светару Марковичу и «Макдоналдсом». Путь древним дребезжащим трамваям пересекают новенькие «тойоты». Большой желтый автобус, с надписью на боку черными буквами «Дар народа Японии», чуть не сталкивается с трамваем перед гигантским видеоэкраном, где двадцать четыре часа в сутки показывают передачи «Fashion TV»;[64] на перекресток вдруг выскакивает стая тощих как скелеты и облезлых бродячих собак, паника среди водителей приличная, скрежещут тормоза, гудят клаксоны, из окошек звучит отборная ругань, ну и все такое. Бродячие собаки — бедствие Белграда. Они завладели городом, они царят здесь, стаи во главе с вожаками дерутся между собой, деля территорию. Я слыхала просто жуткие истории про этих собак. В городе бытуют фантасмагорические легенды, приукрашенные коллективным страхом, в частности — о младенце, которого бродячие собаки сожрали живьем прямо в колясочке.
Дом Станы уже близко — огромный серый облупившийся куб с заросшим сорняками садиком, в окнах куба полощется розовое, голубое, желтое белье, много широченных трусов и лифчиков размера D.
— Зайдете выпить чего-нибудь? — спрашивает Стана. — Давайте-давайте, пошли, я вас с мамочкой познакомлю!
И она тащит нас на лестницу, которая вот-вот рухнет, кто должен делать ремонт в домах-кондоминиумах, остается в Белграде неизвестным. Стана стучит в дверь, некоторое время спустя замечаю, что на нас смотрят в глазок.
— Это я, мамочка! — говорит Стана.
Дверь приоткрывается, и становится видна сильно немолодая женщина с изнуренным лицом, довольно крепкая и совсем не такая, какой я себе ее представляла, то есть ни в чем не похожая на Стану. Неприветливо взглянув на нас и не вынимая чинарика изо рта, женщина эта разворачивается и, подойдя к продавленному креслу, усаживается в него. Мы по-дурацки топчемся у двери, не очень понимая, что говорить, пока не заговаривает — жизнерадостно, по интонации искренне и очень нежно — Стана, которая опомнилась куда раньше нас:
— Мамочка, я пришла со своими друзьями, Francuzi, ты же помнишь, я тебе рассказывала о своих друзьях Francuzi…
Старуха не отвечает, она так и сидит, посасывая чинарик, и взгляд у нее отсутствующий. Древний телевизор, кое-где подклеенный скотчем, показывает клип «Пинк-ТВ»: бирюзовое Адриатическое море, посреди — Цеца в расшитых блестками стрингах (сразу видно, что жир на ляжках отсосан, а груди целиком переделаны), отплясывает на яхте и с деланным надрывом шепчет:
Позабудь, позабудь, уйди — Только раз бывает рассвет, Страсть проходит: была и нет, А за нею — дожди, дожди. Только раз немота поет, Только раз сердце знает: тот! Только раз сердце знает: та! Плачь не плачь, а жизнь прожита.
Вещей в квартире немного, и с первого же взгляда понятно, что ничего тут не менялось как минимум со времен Второй мировой войны: типичная мебель 40-х годов. Стены оклеены желтыми в белую полосочку обоями, вот только обои эти местами уже покоричневели и отстали от стен. На одной из стен — портрет Иосипа Броз Тито в белом костюме и с медалями на гордо выпяченной груди; цветная фотография, конечно, малость выцвела, но Тито там все равно чертовски представителен, а рядом — черно-белый, куда более скромный Милошевич.
