«Неважно, куда ты отправишься, что с тобой случится, кем ты станешь, что ты приобретешь или потеряешь, выстоишь или упадешь, неважно, в чем окажутся твои руки… Никто из ушедших не уходит слишком далеко. Сын, ты всегда можешь вернуться домой».
Я смотрел на отцовские слова. Они меня не утешали.
Глава 18
В Нэшвилле мне понадобилось около суток, чтобы узнать то, о чем уже знали почти все. Концентрация талантов в Городе Музыки выше, чем где-либо еще на земле. И хотя я выделялся из толпы, стоя на сцене в ресторане Педро, в Нэшвилле я был всего лишь очередным наивным юнцом с шестью струнами и мечтой.
Прошла неделя, но я ничего не достиг. На собственной шкуре я быстро убедился, что дело не в том, как много ты знаешь или как ты хорош, а в твоих связях. Я никого не знал. С учетом того, какую часть своей жизни я провел в дороге, я имел некоторое понятие об экономии. Комната в мотеле стоила двенадцать долларов в сутки, если я снимал ее на неделю вперед. Если питаться лапшой быстрого приготовления и консервированными бобами, я мог рассчитывать на то, что протяну пару лет, хотя и сброшу несколько фунтов.
В конце очередного бесплодного дня я открыл дверь своей комнаты.
Когда я уходил, то всегда брал Джимми с собой, но деньги хранил за задней панелью кондиционера. Я решил, что нужно как-то устроить свои дела, прежде чем возиться с открытием банковского счета. Знаете, тщательно выбрать банк, и все такое. Меня успокаивала мысль, что заднюю панель кондиционера можно было снять, пользуясь специальной отверткой с шестигранной головкой, которую несложно подобрать по размеру в хозяйственном магазине. «Никто не станет просто так носить в кармане такую отвертку, — думал я. — Мои деньги будут в надежном месте, ведь так?»
Не так.
Когда я вошел, то сразу же заметил, что я был не первым, кому пришло в голову прятать деньги за панелью кондиционера. Панель была отвинчена и лежала на полу, а болты были аккуратно сложены рядом.
В тот вечер управляющая мотелем, миниатюрная дама, носившая передник и завязывавшая волосы в узел на голове, заглянула в мой номер за еженедельной оплатой. Она обнаружила меня сидящим на кровати, с головой, опущенной на руки.
Реальность жизни ударила меня, как скоростной поезд, когда я уселся в своем автомобиле и пересчитал все деньги, какие у меня остались: семь долларов и сорок девять центов. И хотя это зрелище было болезненным, но далеко не таким мучительным, как более глубокое осознание: пройдет много времени, прежде чем я смогу вернуться домой.
Ту ночь, как и многие другие после нее, я провел в автомобиле, положив руки на футляр Джимми и думая о том, что я сделал со своим отцом, почему я принимал все за чистую монету и как все, что говорил отец, оказалось чистой правдой.
После двухнедельных попыток продать свою душу любому, кто был готов выслушать меня, и не думать о том, что бы я отдал за то, чтобы оказаться в автобусе вместе с отцом в любом другом городе, я получил работу в прачечной самообслуживания. Да-да, десять долларов плюс чаевые в «Спин энд Твирл». Один вечер в неделю. Кроме того, мне разрешили бесплатно стирать одежду, а прачечная находилась в двух милях от автостоянки, где я мог принимать душ за один доллар.
За несколько недель моя репутация укрепилась, и я получил предложение работать во второй прачечной «Флафф энд Фолд». Через три недели у меня даже появился инициативный работодатель: Дитрих Мессершмидт, владелец автомойки под названием «Мыльный шницель». Нет, я не выдумал это название.
Он ездил на огромном зеленом «Кадиллаке», носил жуткий парик с высоким зачесом и даже имел маленькую немецкую таксу, принимавшую участие во всех его рекламных акциях. Это была самая мерзкая и раздражительная псина на свете. Думаю, если бы я жил с таким хозяином, то тоже был бы вечно сердитым.
Дитрих практически имел монополию на автомойку с хот-догами в баварском стиле в Нэшвилле. Несмотря на немецкое имя, он явно не знал, что такое настоящий венский шницель, и я не стал исправлять его ошибку. Кроме того, его бизнес неплохо работал. Если вы заказывали мойку категории «люкс» или «платинум», в придачу к этому шло бесплатное пиво и футовая сосиска за полцены, пока вы ждали.
На этих трех работах я получал примерно пятьдесят долларов в неделю. По крайней мере, я не голодал. Или, во всяком случае, я медленно худел, но моя машина и одежда оставались чистыми, и я больше не мог бы привести в замешательство своего отца, если он приедет на опознание моего тела.
Однажды вечером я посмотрел вниз с маленького возвышения в «Шницеле» и узнал мужчину, которого видел до этого три недели подряд. Он был аккуратно одет и определенно имел свой стиль: широкие брюки от «Сансабелт», белые туфли, зеленые носки, шляпа, рубашка поло на трех пуговицах. Крупный нос, кустистые брови и волосы в ушах скрывали полголовы. Каждую неделю он покупал три «шницеля» и просил приготовить их следующим образом: один с луком, перцем и острой горчицей, а другой с капустой, луком и тем странным сыром, который пахнет, как грязь, выковырнутая из пупка. Он укладывал шницели на две тарелки с двумя салфетками и двумя порциями пива, потом садился и молча съедал один из них. Время от времени он удостаивал вниманием второй шницель.
Когда он заканчивал трапезу, то вставал, вытирал салфеткой уголки рта, аккуратно складывал ее и заворачивал все, — включая нетронутую сосиску, — в алюминиевую фольгу, на которой ее подавали, и выбрасывал в мусорное ведро. «Вот куда приходят умирать одинокие люди», — думал я.
В тот вечер вид пожилого человека, безмолвно разговаривавшего с кем-то невидимым, причем уже давным-давно, наконец достал меня, и я спросил:
— Сэр, могу я для вас спеть?
Он вытер рот, сложил салфетку, медленно повернулся на ягодицах и кашлянул.
— Ты знаешь «Дэнни-бой»? — с легким акцентом спросил он.
Я сглотнул.
— Да, сэр.
Старик снял шляпу и покосился на нетронутую сосиску.
— Это была одна из ее любимых песен.
Усевшись на табуретке в заведении Дитриха, сочетавшем достоинства автомойки и сосисочной, я запел «Дэнни-бой».
Я пел во весь голос. Когда я поднял голову и посмотрел, автомойка в буквальном смысле замерла. Кто-то потянул за рычаг, останавливавший механические гусеницы, по которым двигались автомобили, и теперь все смотрели на меня.
Когда я дошел до последнего куплета и пропел «и я буду спать спокойно, пока ты не придешь ко мне…», старик встал, положил стодолларовую купюру у моих ног и улыбнулся. По его лицу, скатываясь к дрожащим губам, катились слезы. Потом он надел шляпу и вышел. Больше я никогда его не видел.
Когда он выехал с автостоянки, я посмотрел на мусорное ведро, гадая о том, будет ли бесчестьем для его жены, если я съем ее нетронутый обед. Так или иначе, я разорвал фольгу и сожрал сосиску. С учетом того, что я жил, как бродяга, и ночевал в автомобиле, газы и запахи мало что для меня значили.
