* * *
Ткани, на основе которых создан блок восемь: простая светло-голубая хлопково-полиэстерная ткань, ярко-голубое синтетическое полотно, которое, вероятно, являлось частью формы футболиста, и белая, грубой вязки, хлопчато-бумажная ткань с рисунком, основанным на образчиках детского творчества. На белых фрагментах видны имена: Джесси, пять лет, и Изабель, 4 года 8 месяцев. Блок декорирован значками отличия скаутских организаций.
* * *
Убеждаю детей подготовиться к завтрашним урокам. Потом мы катаемся на велосипедах. На главной игровой площадке примерно половина детей против обычного их количества – играют в мяч, карабкаются на шведскую стенку. Я ловлю обрывки разговоров, которые ведут другие родители. Большинство надеются, что власти скажут им, что делать. Я вспоминаю вчерашние новости. «Не предавайтесь панике!» – вряд ли это адекватная программа действий. Так много вопросов и так мало информации! Как далеко на запад нужно ехать? Будут ли эвакуационные центры? И будет ли в них смысл?
Вернувшись домой, я вновь застаю Гэвина у телевизора. И опять, вместо того чтобы сообщить что-нибудь полезное, новости наполнены громогласной риторикой. Ох уж этот Великий Австралийский Дух! Сплотимся в Минуты Кризиса! Выдержка и Взаимопомощь! Нам нужна будет международная поддержка. Помощь. Нам! Австралийцам! Это смешно!
Я иду в комнату Джесси, чтобы собрать кое-какие ее вещи. На кровати лежит ее голубая скаутская форма. Черт! Сегодня же среда, а у нее по средам собрание скаутов. Не знаю, плакать мне или смеяться. Это первый раз за всю ее жизнь, когда она приготовила форму сама, без напоминаний.
Господи! Именно сейчас!
* * *
Блок десять более прочих с течением времени подвергся изменениям, поскольку для его создания использовались самые различные типы тканей. Бледно-желтый хлопково-полиэстерный материал с рисунком позволяет предполагать, что этот фрагмент взят с сувенирной футболки из Новой Зеландии. Кусок вискозного полотна содержит фрагмент традиционного рисунка с фиджийского саронга. Третий тип – черная хлопковая бязь, обильно украшенная вискозной вышивкой и нитками декоративного бисера, вероятнее всего, привезенного с Бали, Индонезия.
* * *
Чуть позже, утром, в новостях прошли отчеты о протестах в Китае и Индии в связи с возможным наплывом беженцев из Австралии. В отношениях с этими странами мы давно сожгли мосты. А вот традиционные союзники относятся к нам с большим сочувствием. Но и у этих стран масса своих проблем, и они не менее, чем мы, растеряны перед лицом неумолимой опасности.
Что произойдет с миром, в котором иссякнут ресурсы, а многие страны станут совершенно необитаемыми? Куда должен отправиться в поисках нового дома целый континент, все двадцать три миллиона (конечно, меньше, если учесть тех, кто погибнет при катастрофе)? Мы не говорим и о тех людях, в других странах, кто погибнет от более отдаленных последствий удара. Население только в одной Японии приближается к ста тридцати миллионам человек.
Можно ли ожидать, что щедрость и сочувствие к ближнему станут принципом жизни в ситуации, когда каждый из нас вынужден будет бороться за жизнь?
* * *
Блок двенадцать – нечто уникальное. Три типа тканей, из которых он состоит, гораздо старше, чем прочие материалы, из которых состоит лоскутное одеяло. Самый старый – льняное полотно, датируемое началом двадцатого века, значительно пожелтевшее от времени. На нем мелкие складки и ручная вышивка, характерная для крестильных рубашек того времени. Хлопковая набивная ткань с растительным рисунком относится к семидесятым годам двадцатого века. Третий фрагмент – синтетическая ткань с морскими мотивами, что говорит о том, что он имеет отношение к одежде мальчика, жившего в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века.
* * *
Мы с Гэвином заканчиваем ланч, когда звонит телефон. Пьем вино из бутылки, припасенной в буфете. Нет необходимости хранить его.
В телефонной трубке – мама.
– Привет, дорогая! – говорит она солнечным тоном, который принимает всегда, когда хочет меня на что-нибудь напрячь.
«Это мама», – показываю я губами Гэвину и закатываю глаза.
– Я думаю, нам следует поговорить о том, что мы все будем делать, – произносит она.
В первый момент я не понимаю, о чем идет речь.
– Что мы будем делать когда? – спрашиваю я.
– Куда мы поедем, когда, – отвечает мама. В голосе ее неожиданно начинает сквозить обеспокоенность.
– О! – и я смотрю на Гэвина. Тот хмурится.
– Мы с Гэвином думаем уехать завтра, до выходных. Чтобы не попасть в пробки. К пятнице, наверное, будем уже в Аделаиде.
Тишина.
– Вы едете одни?
Мне приходится соврать:
– Нет, мама.
Слишком поздно. На той стороне линии – тяжелый вздох.
– Вы же собирались… – ее голос дрожит. – Вы не подумали о том, чтобы помочь мне с отцом? А как быть с твоим братом?
– Успокойся, мама, – говорю я. – Я как раз собиралась позвонить.
Ложь.
– Я тебе перезвоню. Успокойся. Я тебя люблю.
Правда.
Я отключаюсь. Несколько мгновений чувство вины непереносимо, но потом его вытесняет неожиданный порыв ярости. Как она могла думать, что меня могут занимать вещи, не имеющие отношения к безопасности моих детей? Мне хотелось крикнуть ей: «Позаботься о себе самой!»
Моя злость исчезает так же быстро, как и появляется. Я не отрываясь смотрю на телефон, зажатый в руке.
Как могла я забыть о собственной матери? Как я могла злиться на нее за то, что она захотела поехать с нами? Захотела быть вместе с внуками?
Более ужасной вещи произойти не могло. Именно туда ведет меня необходимость? И всех нас тоже? Неужели мы потеряем всякую способность заботиться о ком-либо, кроме себя? Я поступаю так с собственной матерью – что же нам ожидать по отношению к себе от наших друзей? От соотечественников на другом конце страны? От всего остального мира?
Гэвин протягивает руку через кухонную стойку.
– Поезжай к ним, собирай их, – говорит он.
В его голосе – дрожание, которого я прежде не слышала.
– Семья должна быть вместе.
Он встречается со мной взглядом, хотя его глаза полны слез. Родители Гэвина в Брисбене, за двести километров от нас к северу. Он их может никогда не увидеть.
* * *
Лоскутное одеяло Джесси замечательно тем, что пережило катастрофу падения огромного астероида и все трагические события последующих десятилетий. Чем интересен этот образчик рукоделия, так это тем, что он открывает нам своеобразное окно в жизнь австралийских семей начала двадцать первого века. Мы ничего не узнаем ни о Джесси, ни о ее семье, ни о том, где она провела свое детство. Но во фрагментах ткани, из которых мать Джесси сшила это лоскутное одеяло, мы видим отблеск детства этой девочки. И кое-что еще: это одеяло представляет собой свидетельство той любви, что питала к Джесси ее мать, свидетельство, которое смогло пережить одну из самых страшных мировых катастроф и дожить до наших дней. Мы можем только размышлять об истории маленькой девочки, для которой было сделано это лоскутное одеяло и надеяться, что она, как и одеяло, пережила катастрофу.
