6.1. Политика памяти и правосудие переходного периода
Эта глава посвящена достаточно новому направлению общественной мысли и реальности, проявившемуся явно на границе прошлого и настоящего веков – политике памяти, как важного компонента символической политики[233]. Для понимания этого процесса необходимо привлечение представлений истории, психологии, политологии, социологии – поэтому логично рассмотреть его после введения понятий развивающейся темпорологии.
Наиболее ярко феномен «политики памяти» проявился на постсоветском пространстве в процессе конструирования новых идентичностей стран, которые ранее были частью «социалистического лагеря» или странами – участниками «Варшавского договора», и тем более – республиками в составе СССР[234]. Одним из важных элементов этого процесса была борьба за интерпретацию смыслов, в том числе, и исторических событий. Например, что принесла Великая Отечественная / Вторая мировая война народам стран Балтии и странам Восточной Европы: освобождение от нацистского гнета или новую оккупацию советским режимом?
Для политических элит этих стран очевидным ответом было – новую оккупацию. И музей латышских стрелков в Риге (тех самых, которые помогли сохранить власть большевиков в России, подавив мятеж левых эсеров в июле 1918 года) перепрофилируется и становится музеем оккупации. Аналогичные музеи создаются в Эстонии и других странах. Как совершено справедливо отметил Игорь Торбаков: «большая часть восточноевропейских государств сегодня смотрят на войну и послевоенный период, как на usable past, – совершенно необходимый ингредиент для усиления их собственной идентичности, популистской поддержки местного национализма, экстериоризации своего коммунистического прошлого и представления своего народа в образе несчастной жертвы двух кровожадных тоталитарных диктатур»[235].
В ответ принимается решение о создании президентской комиссии, в задачи которой входят «обобщение и анализ информации о фальсификации исторических фактов и событий, направленной на умаление международного престижа Российской Федерации»[236]. Интерпретация стран Балтии и стран Восточной Европы, как жертвы, включает в себя и ответственность Европейских стран, признававших Ялтинский послевоенный раздел мира. Это приводит к резолюциям Европарламента и Парламентской ассамблеи ОБСЕ, приравнивающих преступления Гитлера и Сталина, что вызывает крайне раздраженную реакцию руководства России, для которого победа в Великой Отечественной войне стала центральным событием в конструировании идентичности современной России. Поэтому никакие не-интерпретации этой войны не допускаются. Результат – растущее взаимное непонимание России и ее западных соседей[237]. Прошедшее оказывается таким образом не «ушедшим в историю», а остается «горячим», хотя и прошлым, то есть отчасти настоящим. Как пишет в своей статье «Трансформации нового режима времени» Алейда Ассман: «Посылка, что «горячее» настоящее неизбежно превращается в «холодное» прошлое, является излюбленной структурой темпоральности для всех, кто предпочитает не ворошить прошлое. Как правило, это временные рамки, которые вполне устраивают тех, кто боится законного приговора»[238]. Вместо нейтральных с точки зрения культуры временных рамок, в которых развивается и излагается история, сегодня мы предпочитаем говорить о «политике времени», напрямую связанной с проектом «формирования нации». Вместо непрерывного, необратимого разрыва во времени новая парадигма привнесла с собой и новый, глобальный этос с новыми формами обратимости и ответственности»[239].
