Местность, по которой мы ехали на следующий день, была самым прекрасным зрелищем, какое я когда-либо видел. Пейзаж совершенно альпийский, только не испорченный признаками цивилизации. Так могли выглядеть австрийские и швейцарские горы тысячу лет назад. Склоны гор устилали цветы, раскрашивая их так, что милю мы ехали через пурпур, затем склон мог стать желтым, потом проезжали по белому склону, столь густо усыпанному эдельвейсами, что издалека он казался заснеженным. Попадались цветы всех видов, от высоченных свечек-соцветий до крошечных, как незабудки. Шесть часов мы ехали по цветочному ковру, лишь изредка наши кони перебирались через завалы застывшей лавы, потоки которой спустились в долину и замерли, оставив участки лунного пейзажа и темно-коричневые скалы.
За лавовым потоком образовалось озерцо, там мы остановились на обеденный привал. У воды стояла группа из четырех гыров, и Пьяница повел коней прямо к ним, зная, что мы можем рассчитывать на гостеприимство. Нам оказали такой же прием, как повсюду в этом летнем походе — позволили войти, предложили немного пищи, огромное количество кобыльего молока и спиртное. Пора вареной баранины и холодного пустого чая — признаков голодного сезона — благополучно минула. Наступило короткое время летнего изобилия, когда стада и лошади дают вдоволь молока, и рацион монголов состоит из него чуть ли не полностью. Отказать в приюте путнику в такое время просто немыслимо. Гостеприимство дается и принимается. Лично я хотел остаться снаружи и подождать, пока нас пригласят войти, но наши монгольские компаньоны не дали мне времени на размышления. Они сразу же направили коней к веревке, натянутой между двумя шестами, привязали их, двинулись к самому большому гыру, откинули полог и вошли, как к себе домой.
Обстановка внутри была обычной. Железная печка, примерно в половину высоты гыра и формой, как бочка из-под бензина, стояла напротив входа; труба выходила через дымоход в верхней точке крыши. Три-четыре кровати располагались полукругом у задней и боковых стен гыра, а пространство между ними было заполнено ящиками с одеждой, оранжевого цвета с цветными полосками. Место хозяина находилось с противоположной от входа стороны, самый важный из гостей размещался справа, прочие гости сидели на кроватях или устраивались на полу, у низкого столика, стоявшего перед хозяином. На столике всегда было наготове блюдо с кусками сахара, твердыми бисквитами и высушенными на солнце кусочками сыра. Этот сыр — настоящее испытание для зубов. По словам Рубрука, он «тверд, как куски окалины».
Обычно, когда мы заходили в дом, женщины уже успевали развести огонь, чтобы поставить кипятиться молоко и воду для соленого чая. Но наши спутники не желали ничего, кроме айрака — кобыльего молока, которое они поглощали десятками литров. «Кобылье молоко — вот и все, что их заботит», — коротко замечает Рубрук. Объемы айрака, которые поглощали наши спутники, казались просто невероятными. Для них было обычным делом выпить за день 17–20 пинт, а поскольку правила вежливости предписывали каждому гостю выпить три чашки айрака прежде, чем он покинет гыр, ни Пол, ни я не избегли этой молочной попойки. Айрак хранят в бочонках, а чаще в кожаных мехах, висящих на перекладине сразу за дверью. Пьется он не свежим, а наполовину ферментированным, поэтому на вкус он кислый и как бы слегка газированный. Время от времени женщины брались за ручки деревянных лопаток, торчавшие из мехов, и взбивали содержимое, ускоряя процесс брожения.
Со времен Рубрука ничего не изменилось. Согласно его заметкам, кобылье молоко готовится следующим образом.
Между двумя кольями, вбитыми в землю, натягивают длинную веревку. Около третьего часа [в девять часов] к ней привязывают жеребят. Когда кобылы стоят возле своих жеребят, они спокойно позволяют себя доить. Если какая-нибудь из них начинает противиться, отвязывают жеребенка, подводят к ней и дают ему немного пососать молока, затем его отводят в сторону, и его место занимает человек.
Так собирают премного молока, которое в свежем виде на вкус сладкое и подобно коровьему. Его наливают в большой кожаный мех и начинают перемешивать его с помощью ударов специальной дубинкой, толстый конец которой в обхвате сравним с головой человека. Вскоре молоко начинает бурлить, как молодое вино. Перемешивание продолжают, пока не собьют масло.
На следующий день молоко пробуют и, когда вкус его становится умеренно резким, пьют. Когда его пьешь, оно щиплет язык, подобно вину из неспелых ягод, но когда прекращаешь пить, на языке остается вкус миндального молока. В утробе оно создает очень приятные ощущения и может даже опьянить того, кто не крепок головой. Также оно значительно увеличивает выделение мочи.
Два этих предположения Рубрука, что айрак «значительно увеличивает выделение мочи» и что от него можно опьянеть, до сих пор можно услышать от монголов и иностранцев. Но, по моим наблюдениям, оба утверждения справедливы лишь отчасти. Главная причина обильных выделений кроется, пожалуй, в огромных количествах выпиваемого молока. Поэтому неудивительно, что наша небольшая группа, скачущая от гыра к гыру, в каждом из которых всякому предстояло выпить по пяти-шести пинт за один присест, подъезжая к очередной стоянке, избавлялась от лишнего. Может, айрак и служит диуретиком, но не в том масштабе, как ему приписывается.
Точно так же обстоит дело и с пресловутым опьяняющим действием айрака. Может быть, кислое кобылье молоко и содержит немного спирта, но даже если выпить его в таком количестве, чтобы это сказалось, опьянение будет слабым и незаметным. Мы пили молоко каждый день галлонами и никакого опьянения не чувствовали. Всего час езды верхом по свежему воздуху отрезвит любого пьяницу, хотя такое же количество выпитого в спокойном состоянии вызывает сонливость.
И все-таки монголы известны как прирожденные пьянчуги. Еще скромные табунщики Великого Хана снискали себе эту дурную славу. По миру ходят разнообразные истории о проспиртованных оборванцах на улицах Урги XIX века и о том, что последний Хутагта, Жэбзэн Дамба, мог не просыхать неделю подряд, а каган Угэдэй был столь привержен пьянству, что его брат Чага-тай предупредил кагана: если тот не ограничит себя в питье, то погубит свою жизнь. Напуганный хан пообещал, что впредь будет выпивать лишь половину от обычного количества кубков крепкого спиртного. Он даже согласился завести особого слугу, который должен был следить за количеством выпитых кубков. При этом хан стал пользоваться кубком вдвое глубже. Если принимать во внимание монгольскую наивность, история выглядит вполне правдоподобной. Несмотря на благие намерения, Угэдэй умер от пьянства, как и его наследник, каган Гуюк.
При этом некоторые комментаторы замечают, что монголы имеют легкий доступ к источнику спирта, которым у них является кобылье молоко, и с удовольствием употребляют этот спирт. Видимо, он и служит причиной репутации завзятых алкоголиков. Рубрук упоминает о прозрачном и очень крепком напитке под названием «черный козмос», который есть у зажиточных монголов. Он считал, что это перебродившее кобылье молоко, очищенное от всех твердых примесей, но на самом деле это почти наверняка напиток, который современные монголы зовут «шимин архи» (эссенция архи), в отличие от промышленно изготавливаемой водки, которую они называют просто «архи». За городом мы почти в каждой семье видели, как его готовят из кобыльего молока путем простой дистилляции, в открытой чашке на железной печке. На чашку надевают вертикальную широкую трубу, сверху ставят чашку с водой, вычерпывают нагретую воду и добавляют холодной. Пары кипящего молока конденсируются на донышке холодной чашки, и капли конденсата падают в другую чашку, подвешенную в середине трубы.
