– Может, тогда трусы наденешь?
– Их тоже сперва нужно найти.
– …Сделай-ка так ещё раз.
– Вот так?
– Да. Очень смешно. Роешься, как пёс в куче листьев. Нашёл?
– Гав-гав.
– …Ты уверен, что тебе не нужен антураж?
– Латекс, дыба и наручники? Нет.
– Наручники-то чем провинились?
– Это для ментов. Ментовское развлечение.
– Но они так каждый день развлекаются.
– Правильно. Они, а не с ними. Дай мне скидку, а я дам совет.
– Твои советы всем так дорого обходятся?
– Когда директор музея придёт, спроси у него.
– От твоего имени спросить?
– Мне всё равно, как ты спросишь.
– …Ненавижу покер. И тех, кто в него играет.
– …
– Ты должен был спросить, почему.
– Но не спросил же…Ладно. Это уже когда вернусь. Что Василию Ивановичу передать?
– Ничего. Не впутывай меня в свои дела.
– Не впутывать? Хорошо, не буду.
– Не будешь?
– Не буду.
– Хорошо.
– А если я обману?
– Верно… Ну, ты можешь дать мне гарантии.
– Гарантии? Какие?
– Надёжные. Например, слово офицера.
– …
– …
– Значит, покер ненавидишь.
– Ты всё правильно услышал.
– …
– Если не хочешь наручники, тогда, может, связывание?
– Климова, я понимаю, что у тебя широкий спектр услуг.
– И?
– И всё, чего я хочу, я уже перечислил.
– А как же новые горизонты?
– …Это в каком-то фильме было. Только там не «новые горизонты», а «новые оргазмы».
– «Щепка».
– Точно, «Щепка». С Шерон Стоун… кстати, узнаю, что у тебя здесь камера, – убью.
– Сам?
– Нет, конечно, не сам. Тебе-то какая будет разница?
– Ты знаешь, что разница есть.
– …И в покер там играли…
– В «Щепке»? Да. Во всяком случае, они это называли покером. Шерон Стоун выиграла.
– Ты проиграешь.
Полковник Татев выходит и с холма, на котором стоит дом Климовой, спускается в чёрную ночь: скоро она станет ледяной, а непроглядная уже сейчас.
Назавтра сели да поехали, со всеми остановками. Фёдор смотрел в свой планшет, а Саша – в окно, и глаза его увидели бывшие поля (на настоящий момент в России заброшено 42 миллиона гектаров сельхозземель), бесконечно скучный и какой-то ободранный лес, а пуще всего – страницы книг, с которых косился и поглядывал, всегда исподлобья, сумрачный заповедный мир с его непролазной грязью, несчастными лошадьми, изуверством и суевериями, кабаками, враждой и взаимным презрением соседних деревень и шальным, диким, бессмысленным зверством. («Для того, чтобы не возненавидеть мужиков, – сказал вчера дядя Миша, – нужно родиться рядом с ними, жить рядом с ними, ответственность за них получить по наследству… Помещиком нужно быть, с деревней в крови. Кто у нас про мужика писать умел? Толстой да Бунин. И как написали? Ты хорошей фамилии, голубчик Энгельгардт, но нет уже этого в тебе, перетлело, умерло. Не езди. Не надо себя насиловать».)
Автобус медленно пустел, и на конечной вышли трое: Саша, Фёдор и мужчина с полосатым рыночным баулом и в дождевике чуть ли не из брезента. (На Сашу он поглядел? и как поглядел? Мнительным вы становитесь, доцент Энгельгардт.)
Выгрузившись, Саша увидел дома – от совсем новых до подправленных и развалюх, не подправленных вовсе; женщин всех возрастов – в платках; пасторальное, акварельное стадо коров на горизонте, и ещё увидел, что он, доцент Энгельгардт, поступил молодцом, купив резиновые сапоги.
– Не глазей, – сказал Фёдор. – Давай-ка вон там, сторонкой. За огородами.
Коммуна заняла брошенный хутор в паре километров от Трофимок. («А знаешь, как называется? Сашкин хутор. Звучит?» – «Звучит», – сказал Саша и пожалел неведомого тёзку, для которого злые языки сельчан не расщедрились на полное имя.)
Они дружно топали по лесной дорожке. Фёдора интересовали машины и спорт, а Сашу – Лев Чёрный, жизнь ссыльных в Нарымском крае и отношения староанархистов с современным анархо-движением, но он не умел спросить в лоб и боялся, что такие расспросы выйдут боком его бедной подмоченной репутации, новыми пятнами на её шкуре. (За что? За что?) Рюкзак, набитый консервами, сахаром и кусками мыла, тянул спину грузом настоящей, непридуманной ответственности. Густая дорожная грязь ещё не стала непроходимым болотом. От разноцветного облетающего леса хорошо пахло. Небо празднично прояснилось. (Может, и впрямь уляжется, обойдётся.)
Ближе к концу пути Фёдор стал принюхиваться. Саша поглядел на него, поглядел – и тоже почувствовал запах гари.
Выйдя из леса, они увидели всё сразу: залитое солнцем поле, догорающий сарай, повреждённый, но устоявший двухэтажный дом. Палисадник перед домом был намеренно вытоптан: нашлось же у кого-то время пройтись методичным каблуком по поздним астрам. На земле рядом с палисадником сидел, покачиваясь, пожилой блондин: окровавленное лицо, запёкшаяся в бороде кровь.
– Дядь Вань..?
– Пограбили… избили… да зачем же было жечь-то?
– Кто приходил-то? С Трофимок или Сушкина?
– Куры им нужны… лопаты им нужны… ладно… А тарелки бить? Нужны тебе эти тарелки – понимаю, возьми; бить-то зачем?
Подошли ещё двое: ровесники Фёдора, в камуфляжных куртках.
– Налили, как богатому, – сказал, ставя ведро с водой, суровый бритый парень. – Ну-ка дай, оботру.
– Устал я что-то. Устал. Спасибо, конечно, правительству, но, может, и не стоило ему трудиться, открытия научные делать. Лёня, ты помнишь того офицера, как он говорил? Всё впустую, говорил, такой народ, что с ним всё впустую: и цари, и коммунизм. И сколько раз ни воскреси —
– Ну, ну, Иван, что за упадничество. Вспомнить нечего, так про офицеров? Вставай давай. Простудишься.
– Что ж теперь делать? – спросил Саша. – Может, полицию? Вы нашу власть… признаёте?
– Ну а что ж, признаём. Не поедет сюда полиция, – сказал суровый. – Боятся. – И, не сводя с Саши тяжёлого взгляда: – Ты кого привёз, Фёдор?
– Нормального я привёз, успокойся.
– Да, – сказал и Саша, – я нормальный, простите.
– …
– Ладно, давайте приберёмся.
Саша провёл на Сашкином хуторе три дня, которые показались ему вечностью – а ведь было хорошо.
Нежная акварель и тушь, совсем немного чёрной туши: в такой манере нарисовал деревню этот октябрь. Так глянешь – прозрачно, хрустально, а вот так – подёрнуто дымкой, затуманено; последнее в году солнце, прощальное невесомое тепло, и поверх всего летят ясные, чистые звуки: коммунары поправляли дом, чинили, что можно, снимали и рубили капусту.
