– То есть, если я правильно понимаю, тебе нет резона за это здание держаться?
– Меня прежнее положение вполне устраивало.
– Нет проблем, Костя. У меня в этом красивом портфеле – бумаги. Я тебе их оставляю, ты прочитываешь внимательно, консультируешься, подписываешь, и здание переходит в надежные руки.
– А я?
– Ты получаешь достойное вознаграждение. Дочке поможешь свою квартиру приобрести, это важно для семейной жизни, сам знаешь.
– А здесь что будет?
– Гостиница.
– В этом здании?
– Не совсем.
– Это здание – памятник архитектуры, уникальный экземпляр. Как редкая бабочка, его впору в Красную книгу занести.
– Никто его сносить не собирается, начинку переделаем.
– Начинка важна. Здание строилось как кинотеатр.
– Оно разваливается. На него смотреть больно. Это как нищий старик на дороге. Всеми брошенный. Ему недолго осталось.
– Нет.
Ваня помолчал, внимательно разглядывая директора, его седеющую голову, помятый воротник рубашки, порез на щеке.
– Костя, ты с ума сошел? Зачем тебе это надо?
– Не знаю.
– Что ты собираешься делать с этой, хотел сказать, рухлядью, но пусть будет бабочка. С этой бабочкой?
– Что и прежде – кино показывать.
– Какое кино? О чем ты?
– Людям надо отвлечься.
– Люди прекрасно пивом отвлекаются. Плюс телевизор.
Директор молчал. Он вынул и вертел в руках сигарету, но не закуривал.
– В стране разруха, – сказал Ваня, – по ночам фонари не горят. Жрать нечего. Стреляют. У вас женщину убили.
– Между прочим, был полный зал.
– Что?
– Ни одного свободного места. Фонари не горят, жрать нечего, стреляют, телевизор хоть не включай – такое дерьмо, где еще человеку отвлечься?
– Я, кажется, понял, – сказал Ваня. – Ты решил, что ты – важная птица. Поставщик чудесных видений. Ты же знаешь, что показать, ты киновед, ты мировая величина, ты исследования пишешь про крупный план.
– Я ничего не писал про крупный план.
– Да какая разница? Про средний. Про эффект Кулешова. Я в библиотеку зашел, поинтересовался.
– Подготовился.
– Я такой. Ты прогоришь, Костя. Твой покойный хозяин – он, конечно, любил кино, но у него и другое дело было, серьезное, за счет которого он ваш кинотеатрик и подкармливал. Знаешь, что за дело?
– Нет.
– Хочешь, открою?
– Мне без разницы.
– Как скажешь. Ты ведь не дурак, Костя, ты же понимаешь, что иллюзион твой личный рухнет, полгода не проживет, если только спонсора не найдешь, но что-то я сомневаюсь.
– Полгода так полгода. А может, год. В Союз напишу обращение. В Союз кинематографистов.
– Я понял.
– За рубежом, как ты верно заметил, ко мне с большим уважением относятся. Передам здание Союзу. Или Москве. На условии, что будет по-прежнему кинотеатр и я в нем – директор.
– Не выйдет.
– Чего так-то?
– Мы об этом в состоянии позаботиться.
– Мы?
– Наша строительная компания. А ты думал кто? Мафия? Меньше кино смотри.
– Угрожаешь?
– Уговариваю.
– Ты чай будешь допивать?
– Нет. Паршивый у тебя чай.
Ваня взял портфель, действительно прекрасный, из толстой кожи, с золотыми замочками, которыми Ваня щелкнул.
– Документы я тебе все-таки оставлю.
Вынул папку и положил на стол, на край, подальше от кружки и сладких, липких разводов.
– Не хочу тебя пугать. Просто советую. Подпиши. Серьезные люди просят. Советую очень. Настоятельно рекомендую.
– Послушай, Ваня, – сказал задумчиво директор, – можно, я тебя спрошу? Ты не против? Ты больше ни разу не плакал с тех пор, как мать умерла?
Ваня посмотрел на директора долгим взглядом:
– Нет.
– Почему? Ничего в жизни такого не случалось? Даже щенок твой не помирал?
– Я не держу щенка. И не держал.
– Но дети-то у тебя есть.
– С ними все в порядке, спасибо.
– А фотография? Помнишь, мать твоя без глаз, черные очки вместо?
– Храню.
– По-прежнему? На столе держишь?
– Чего ты добиваешься, Костя? Чтоб я заплакал? Мать хочешь мою повторить? Она неповторима. Недосягаема. И ты меня до слез не доведешь и до живого меня не достанешь. Бумаги изучи, посоветуйся с умными людьми, хоть бы и из Союза вашего. Подумай, я перезвоню через неделю. Будь здоров.
И Ваня поднялся и направился к выходу.
В кино или в книгах реальность подчинена истории (той, которую рассказывают). И телефон, к примеру, звонит только тогда, когда нужно прервать разговор или повернуть сюжет. И в дверь никто не ломится, позволяя героям выговориться. История диктует. Но в реальности невыдуманной звонки и случайные взгляды диктуют историю. И даже Историю. Стук в дверь, обрывки новостей в телевизионной программе, колдобина, о которую спотыкаешься, ступенька, с которой летишь. Разумеется, вниз.
Телефон молчал все время разговора директора с Ваней. И некоторое время после Ваниного ухода. Словно бы давал возможность директору побыть одному. Постоять у окна, покурить у открытой вновь фрамуги.
Он уже собирался выйти из кабинета, ополоснуть чашки. Уже взялся за Ванину чашку, полную наполовину. И ему вдруг показалось, что Ваня смотрит на него из чашки, из черного подвижного зрачка. Зазвонил телефон, и директор чашки оставил.
– Костя? Здравствуйте. Это я, Андрей.
– Здравствуйте, Андрей.
– Вы меня узнали?
– Да, конечно. Что-то случилось? У вас голос растерянный.
– Вы извините, я не могу долго говорить, у меня нет возможности, я из телефона-автомата, пришлось идти на станцию, возле дома не работает, сорвали трубку, а здесь очередь. У вас какая погода?
– У нас? Снег.
– И у нас. Наверно, сейчас везде снег, даже в Африке. Я прошу прощения, Костя, я слышал, у вас человека вчера убили?
– Слышали?
– Это правда?
– Да. Я поражаюсь, как новости разлетаются. У вас и телефона нет.
– Ко мне студенты приезжали.
– А-а.
– Талантливые ребята, жалко их, я всегда талантливых жалею, а в наше время и совсем. Что с ними будет? Во что их жизнь превратит?
