Объективка, как называет такие бумажки Шлайн, фокусировала мое азиатское, прежде всего, бангкокское прошлое, о котором в России детально мог знать один Ефим. Другого источника у Ибраева не могло быть!
— Пораскиньте умом, время у нас в избытке, подумайте над вариантами вашего… э-э-э… судьбоносного решения, — поощрил раздумья Ибраев. Смерть в тюрьме приходит рано. Она и в обычных-то условиях невеста несовершеннолетняя, и лучше подождать, как говорится, с таким браком. А? Согласитесь?
— Соглашаюсь, — сказал я.
— Итак, Василий Николаевич Шемякин, он же капрал Базиль Моску, он же Риан д'Этурно, он же Ефим Шлайн, он же…
— Пожалуйста, подполковник, — попросил я. — Переходите к делу.
Морщины в уголках ибраевских глаз свидетельствовали, что он улыбнулся.
— Не знаю достоверно, за какими-такими сведениями или по каким-таким делам вы пожаловали к нам, но, определенно, с ними не помогу. Не имею права, да и не захочу. Даже помешаю. И не стоит торговаться на этот счет. А вот вернуть свободу — да, этому я смогу посодействовать.
Два предложения за один день в тюрьме, подумал я. Вот где жизнь поистине несется вперед! Заключенный набивается помочь в деле. Тюремщик обрести свободу. Ну, а им-то какая выгода? И я спросил, сожалея, что не успел задать такой же вопрос Олигарху:
Глава шестая
Корова и лошадь
1
Мои часы мне все-таки вернули. «Раймон Вэйл» показывали десять восемнадцать вечера и дату 31 января 2000 года, понедельник, когда я спускался с крыльца приемной КНБ на свободу под сухим снегом, сыпавшимся сверху. Но метели не было. Искрящиеся под лампионами кристаллики сдувало с крыши шквалистым ветром. Он обжигал лицо и я, развернувшись к непогоде спиной, выбрал подветренное направление.
Ах, какое, оказывается, удовольствие неторопливо переставлять ноги в войлочных пенсионерских ботинках-ботах по жесткому и хрустящему, словно толченый камень, снегу, не чувствуя между лопаток кончик резиновой дубинки, да ещё брести куда глаза глядят в ночном незнакомом городе! С документами и деньгами в кармане, предвкушая стакан коньяка, кусок хорошего мяса и свежую теплую постель в просторной комнате, ключ от которой торчит с внутренней стороны двери…
Ветер вынес меня к театральному зданию в стиле российской провинции колонны, портик и все остальное. Я поглазел на анонс спектаклей, половина которых оказалась казахскими, а половина — французскими — Ануй, Камю и ещё кто-то в переводе на русский. Я не собирался в театр, просто смаковал одну из возможностей полученной свободы. Затем набрел на двух гранитных красноармейцев с винтовками, взятыми на ремень. Праздно подумал: граненые штыки тоже вытесывали из монолита? За сотню шагов дальше по черному небу бежали веселые огоньки длиннющих световых гирлянд, наверное, над крышей мощнейшего увеселительного заведения, переоборудованного из дворца целинников.
Я прибавил шагу. Вот что мне необходимо на данный момент! Какой-нибудь «Лас-Вегас», или «Эдельвейс», или «Монте-Карло», или нечто подобное. Перевести дух в цивилизованном амбьянсе, совсем уж свободном, в том числе и от добродетелей, на полпути к гостинице «Турист» на проспекте Республики, где Ибраев предписал мне постой до утра.
Кто бы мог подумать! Цветовыми атрибутами дворца-комбината для игровых автоматов и стриптизных «ночных коробок» украсили, оказывается, знакомый «Доллар», здание министерства экономики. Неизвестно по какой причине на фронтоне горела гигантская неоновая цифра «2033». А я-то предвидел, что это название ресторана. В Сайгоне, помнится, варили дрянное пивцо марки «33»…
Ветер с особенным остервенением свирепствовал вокруг «Доллара».
По его внутренним коридорам мне предстояло прогуляться послезавтра. Согласно рекомендации, назовем это так, подполковника Ибраева.
И вспомнив про это, я утратил благодушие.
Первого же попавшегося прохожего я остановил, повинуясь скорее инстинкту, чем расчету. Попахивавший водочкой гражданин на вопрос о гостинице «Турист» вызвался составить кампанию, я не возражал и, когда направление в нашем движении обозначилось, сказал ему, что передумал допивать и пойду домой. Пока гражданин преодолевал деланное недоумение, я обошел переулком место нашего безвременного расставания и прибавил ходу к предписанной ночлежке. Видимо, мне подложили «бревно», чтобы я, как говорится, споткнувшись об него, сообразил, что выгребаю не совсем туда, куда приказано.
Мороз прохватывал не на шутку. Он и гнал меня. Носа я почти не чувствовал, щеки щипало, хотя тесемки паршивой ушаночки я завязал под подбородком ещё у театра.
Мне либо казалось, что я оборвал хвост, либо, заледенев в промороженной Астане, я утратил навык отрыва.
Из двенадцати стандартных способов «ускользания от контроля», то есть обрыва хвоста, типа «петляние в многолюдных местах» или «изменение внешнего облика в периоды обоснованного отсутствия (например, в туалете)», мне бы сейчас подошел уже испытанный в Алматы. Называется он, если и дальше пользоваться шершавым языком инструкций, «явной агрессией по отношению к выявленному наблюдателю с перспективой разжигания скандала». Побыть трамвайным хамом — тоже психотерапия. Этот город-пустыня, полярный холод, наждачный ветер, вернувшаяся усталость, зудящая боль в ребрах, дурацкие деревья с поющими на морозе лампочками расцвечивания вдоль проспекта без людей и машин — раздражало все. Удовольствие от свободы сменила тревога из-за цены, по которой взял её напрокат.
Но об этом не хотелось думать.
Я нуждался в отдыхе. Заслуженном, мне казалось. Начинался одиннадцатый день этой усложнявшейся и усложнявшейся командировки при отсутствии связи с центром, в данном случае — Ефимом Шлайном.
Ефим постоянно меня предает, подумал я. В Эстонии, в Смоленске, в Сингапуре, в Махачкале, теперь в этом жутком зимнем Казахстане, всюду. Предает и, ехидствуя, наблюдает, как я выбираюсь из дерьма, в которое он меня зашвырнул по неизвестным мне собственным расчетам. Будь я на правительственной службе, он не позволил бы себе, да и ему не позволили бы обращаться подобным образом с агентом, которого он курирует.
Злопыхательствуя подобным образом, я вбежал по крутой лестнице к дверям гостиницы «Турист». Вполнакала освещенные окна здания истаивали в сером пару, поднимавшемся от асфальта, под которым, скорее всего, прорвало тепловодную трубу. И, уже толкая тяжелую створку литого стекла, увидел своих опекунов. Они медленно выезжали в вазовской «шестерке», приникнув лицами к ветровому стеклу и озираясь в парной завесе, на освещенную площадку перед гостиницей. Тащились за мной с выключенными фарами. Сидели в тепле и держали дистанцию. В пустом городе на улицах, спрямленных по линейке, работа для ребенка… Парочку составляли казах, сидевший за рулем, и русачок, косивший в роли «бревна» под общительного корефана. Это вернуло самоуважение.
Черт с ним, со Шлайном, приказал я себе. Считай, что уже подал жалобу по команде, и забудь.
