— Забудь, — сказал Бен.
— О чем забыть? — Я внутренне радовалась, что он не стал продолжать. Слишком больно было бы услышать, что я оставила маму именно тогда, когда она больше всего во мне нуждалась.
— Слушай, Холли, мне необходимо бросить семинарию, — настойчиво произнес Бен после небольшой паузы. — Я сейчас немного растерян.
— А как же твое призвание? — спросила я. — Как насчет духовной ответственности? Тебе повезло, ты смог общаться с Богом. А теперь ты собираешься…
— Открыть это другим людям? Извини, я не могу, — ответил он.
По какой-то причине я очень хотела, чтобы мой брат верил в Бога, Иисуса и чудеса. Я хотела, чтобы он верил за нас обоих. Мне казалось, что если он потеряет свое призвание, то, скорее всего, это произойдет и со мной.
— Ты говорил с отцом?
— Да, я сказал ему. Он, кажется, обрадовался и решил, что у меня теперь будет много свободного времени, чтобы помогать ему ремонтировать дом. Папа уже забыл, как просил меня во имя человеколюбия никогда не заниматься ремонтом. Помнишь, как я устанавливал заднюю дверь? — Бен хихикнул.
— А бабушка?
— Спросила, не могу ли я хотя бы получить доктора философии, а потом уже уходить. Когда я ответил, что не могу, она предупредила, что я на пути к превращению в ничто.
Согласно взглядам Евы, превращение в ничто было самым страшным, что только могло произойти с человеком, если не считать ареста. Превращение в ничто грозило безынициативным, глупым людям, обычно «шалопаям», которые не уделяют времени учебе, считая, что после старшей школы в жизни ничего интересного не случится. Как представитель среднего класса, я сама унаследовала этот страх превратиться в ничто.
— И что ты собираешься делать? — поинтересовалась я.
— Черт, я не знаю. Я даже не знаю, собираюсь ли я жениться. Возможно, я превращусь в ничто. Возможно, я уже ничто. Я странно себя чувствую. Я раньше никогда ничего не бросал.
— Ага, значит, скоро ты займешься самобичеванием, — произнесла я надломленным голосом, потому что с кухни донесся очередной взрыв смеха, ввинтившись болью в мой висок. Да что ж там такого смешного?
— Могу я с ней поговорить? — спросил Бен. — Она там? Она хочет со мной поговорить?
Судя по звукам из кухни, Алисия хотела проснуться и позавтракать вместе с Эдом Клеменсом.
— Ну… да. Она… Я позову ее, — сказала я. — Эй, помнишь Эдвина Клеменса из класса миссис Сэндлер?
— Кого?
— Того мальчика, с которым я сидела? Он пришел в конце года и уехал три месяца спустя. А миссис Сэндлер плакала, потому что он был ее любимчиком и…
— Я помню миссис Сэндлер, — перебил меня Бен, — но я не помню, чтобы она плакала.
— Ты не помнишь Эда? — спросила я. — Он был очень популярен.
— В третьем классе? Тогда никто не был популярен, Холли.
— Другие дети дарили ему шарики на Праздник воздушных шаров.
— Ой, подожди, тот парень… Он наступил на мою матчбокс[18]! В жизни не забуду! Я на каникулах играл с моими машинками, и мама всегда предупреждала, что я могу их потерять. А этот мальчик-с-шариками полез смотреть мою коллекцию и наступил на красный «корвет». Он его просто раздавил. Без причины! Мы с ним даже не разговаривали.
— А ты уверен, что это был не Николас Озлевски?
— Нет, это был не бедный Николас. Это определенно был новенький, которого все любили.
— Так вот, он здесь.
— Кто?
— Эд. Мальчик-с-шариками. Он живет в моем общежитии, которое здесь называют квартирой.
— И что он там делает?
— Работает в том же госпитале, что и я, — сказала я.
— Довольно странно. И он все такой же придурок?
— Ну, пока еще рано судить, — ответила я.
Вернувшись в кухню, я увидела, что Марианн злобно чистит морковку, Алисия, откинув голову, хохочет так неистово, что ей вполне было бы по силам в одиночку озвучить аудиторию комедийного шоу.
Эд рассказывал:
— Микки красовался на упаковках сухих завтраков, когда ему было около сорока лет. Последнее, что я о нем слышал, это то, что он умер, поедая кукурузные шарики и запивая их кока-колой.
— Это Бен, — сообщила я Алисии.
— Здесь? — спросила она, вся подобравшись. Ее глаза широко распахнулись, и она даже оглянулась, словно боялась, что Бен мог внезапно появиться в кухне.
— Звонит, — коротко произнесла я. Это прозвучало как приказ.
— Он злится?
— Поговори с ним и узнаешь. — Я смотрела ей в глаза до тех пор, пока она не сползла со стула и не вышла из кухни. Я чувствовала себя мистером Денверсом, который одним взглядом мог заставить человека повиноваться.
— Что за Бен? — поинтересовался Эд, когда Алисия покинула кухню.
— Мой брат-близнец. Ее жених. Тот мальчик, что наелся пластилина.
Эд обескураженно заморгал, но не решился прокомментировать услышанное.
— Я думаю, ты не обидишься. Я стащил немного твоего «американского салата». — Эд жестом указал на пакет. — Я люблю нарезанные кем-то овощи.
— Может, дать тебе тарелку?
Эд тыкал вилкой в листья латука, и я подумала, что если он не будет аккуратен, то может проколоть себе руку. Я уже представляла, как буду накладывать швы.
— О нет, есть из пакета — это самое интересное. Я чувствую себя астронавтом, — ответил Эд, улыбаясь и хрустя кусочком сельдерея.
— Правда? — Я поставила на место вынутую тарелку и с любопытством посмотрела на него. — А помнишь астропакс?
— Астропакс? — повторил он. Я смотрела, как его брови из нахмуренного зигзага превращаются в арку понимания. Эд поднял вверх палец и воскликнул: — Астропакс! Конечно! Как давно я не слышал этого слова!
Мы оба рассмеялись. Поскольку Марианн даже не подняла головы от своей морковки, я объяснила, обращаясь к ее затылку, что в начальной школе Мисти Крик астропакс временно заменил картонные упаковки для молока, и молоко начали продавать в тонких пластиковых мешочках.
Эд улыбнулся, заправляя непокорную прядь волос за ухо.
— Я любил астропакс. Соломинку нужно было вставлять только справа, чтобы пакет не порвался. Знаете, как обычно делают в космических «шаттлах».
— Мне все эти ухищрения казались глупыми, — сказала я, копаясь в буфете в поисках хоть чего-то, что могло быть куплено мною вчера. — Мы же не были в невесомости. Мы были обыкновенными детьми, подвластными гравитации, так с какой стати нам нужно было тянуть напиток через соломинку из их пакетика? Я мучилась от жажды весь третий класс.
