Я направился к морю, обходя мертвые остовы и бункеры. Вскарабкался на гигантскую бетонную платформу, с которой в свое время, возможно, планировали запускать ракеты «земля-вода». Отсюда я видел, как солнце скатывается за Дунай. Река отсвечивала зеленым и фосфоресцировала. Она напоминала натянутую кожу ящерицы. Со стороны открытого моря приближался корабль. Многопалубный, в свете угасавшего дня он казался смоляно-черным. Проскользнул в горло устья реки и поплыл против красного солнца. На палубе я не заметил никакого движения. Никто не стоял у борта, не курил, не сплевывал и не высматривал порт. Когда стемнело, я пошел следом. Корабль швартовался на самом конце набережной, неподалеку от отеля «Сулина». Судно и отель казались одинаково темными и безмолвными. Флаг был ливанский. Никто не интересовался прибытием судна. Оно пережидало ночь, чтобы на рассвете двинуться вверх по реке.
Я ночевал в частном доме, надо мной висел коврик с видом Мекки.
До Сфинту-Георге плыть меньше трех часов, все время на юг. Лодка была синяя и изящная. С мотором от «хонды». Сперва немного вверх по главному руслу, потом по сети каналов. В ширину лодка была не больше метра двадцати, зато очень длинная. На носу сидел мужчина лет пятидесяти и подавал знаки рулевому. Каналы неглубокие, и в них масса опасных мест. Порой приходилось поднимать и глушить мотор, чтобы проскочить мель или не запутаться винтами в водорослях. Когда русло сужалось, мы плыли по зеленому камышовому туннелю. «Вьетнам», — говорил капитан и закуривал сигарету «Снагов». Порой заросли камышей редели и можно было заметить клочки суши, засаженные кукурузой, капустой и чем-то еще. Грядки подходили к самой воде и поднимались над землей сантиметров на пять-десять. Почти как кладбищенский холмик или цветочная клумба. Некоторые из них охранялись собаками на коротких цепях. Потом нам пришлось вернуться в главное русло, чтобы отыскать очередной канал. Мы нарвались на полицейский катер. Мент стоял на палубе, возвышаясь над нами на метр, и равнодушно, безучастно расспрашивал капитана, «откуда», «куда» и «какой тип мотора». В конце концов махнул рукой, и мы рванули к югу.
До Сфинту-Георге плыть два с половиной часа, может, чуть дольше. Мы обогнали допотопные лодки с дизельным мотором и каютами, напоминавшими будки охранников. Над озером Рошу парили белые пеликаны. Миновали рыбацкий поселок. На берегу я не заметил ни одной женщины. Мужчины возились с лодками и сетями. Канал был прямой, как стрела, и гладкий, как стекло. Геометрия держала в узде камышовые берега, и взгляду не на чем было отдохнуть. Он скользил в поисках чего-то неправильного, нарушающего прямую, но повсюду находил одну лишь монотонность зеленых линий и плоскостей, прикрытую стеклянной безбрежностью неба. Дельта в этих местах напоминала бесконечность, состоящую сплошь из параллелей и перпендикуляров. Кое-где на краю зарослей стояли рыбаки в длинных резиновых сапогах, но даже они не вносили разнообразия: неподвижные, отсутствующие и серые, как цапли.
У мостков в Сфинту-Георге лежала куча гнилой соломы. Я направился к трехэтажному бетонному зданию. Первый этаж был необитаем, завален мусором и засран. Выше кто-то жил, потому что на окнах висели занавески. Над пыльным пустынным майданом висел зной. Небо было песочного цвета. Я хотел найти хоть какую-нибудь тень. Перед кафе росло несколько высоких деревьев. В деревянном бараке подавали семь сортов пива и двенадцать — вина. За деревянными столами сидели мужчины. Было около двух часов дня. Я взял пиво «чук» и тоже сел, потому что мне удалось наконец достичь точки, двигаться из которой можно только назад.
Паромы в Стамбул уходили из Констанции. Поезда в мир — из Тульчи или, может, даже из Галаца. А я сидел на острове, отделенном грязью, болотами и временем, что разлагалось над Дельтой, точно органическая материя, прело и гнило, выделяя древнейший аромат начала начал, когда жизнь еще не проклюнулась из смерти и наоборот. Континент истлевал здесь, словно кромка ткани. Песок, пыль, собаки и вечная сиеста. Мужчины вставали из-за стола, исчезали и появлялись снова. Женщины тоже подходили — присаживались на скамейки чуть сбоку, прислушивались к разговорам. Их тела излучали тяжелый покой. Похоже, они уже выучили наизусть все жесты, которые им суждено было сделать до гробовой доски.
Проехала тележка, которую тащила невероятно худая кобыла. Парень, державший поводья, охаживал ее сломанной палкой. Он вез минералку и желтые ящики пива «Бергенбир». Подвода в абсурдной лихорадочной спешке скрылась за углом.
Подошел мужчина и спросил, не нужна ли мне комната — переночевать; если да, то он знает одну «бабушку», которая охотно меня приютит, но решать надо сейчас, потому что ему пора уходить. Он говорил по-русски, как многие в Сфинту-Георге. Я сказал, что сам еще не знаю, как все сложится, что мне надо подумать и вообще. Мне не хотелось поспешно допивать пиво, неохота было покидать тенистое кафе. Мужчина отошел, но не исчез. Он поспешно пересекал террасу кафе, бросал пару реплик и, не дожидаясь ответа, несся дальше. Порой на мгновение пропадал из виду, но тут же появлялся вновь: юркий, озабоченный, точно гонец в оцепеневшей деревне. На нем была серая рубашка, серые костюмные брюки, резиновые шлепки на босу ногу. Он отнюдь не надеялся на мне заработать. В один из своих стремительных пробегов сообщил, что девушка за стойкой тоже говорит по-русски и может помочь мне с ночлегом. Не успел я открыть рот, как он уже испарился.
Спустя пару часов я все же отправился к «бабушке». Она жила неподалеку, в маленьком белом домике. Крышу крыльца подпирали зеленые столбики. Перед домом буйствовали цветы. Сзади лежала густая тень ореховых деревьев, слив и яблоней. Бабка была крошечная, под стать своему жилищу, и болтливая. Она задавала вопрос и, не дожидаясь ответа, продолжала свой монолог или же принимала мои ответы как должное: из Польши, на пару дней, приплыл на лодке, что делаю, где живу, в деревне, в городе — смесь безвредного любопытства и равнодушной доброжелательности.
Старушка отперла комнату. Она была маленькая, и пахло в ней так же, как в комнате моей родной бабки. Неподвижный воздух хранил аромат старого дерева, постели и влаги. Сюда давно уже никто не заходил, во всяком случае, никто посторонний. Стол, стулья и кровать полностью исчерпывали пространство. Каждая вещь стояла или лежала на своем месте с незапамятных времен. Передвигая стул, чтобы положить на него рюкзак, я чувствовал себя вором. Казалось, можно нечаянно сломать темно-коричневую мебель, и тогда ее поглотит небытие текущего мгновения, она умрет, словно житель морских глубин, внезапно извлеченный на поверхность.
«А Бог у вас есть?» — спросила она и показала икону, висевшую в углу комнаты под самым потолком. «Ну да», — ответил я. Она покивала, дала мне ключ и вышла. На той же высоте, что икона, рядом, на краю шкафа, стояли коробки из-под западных духов, дезодорантов и кофе. Вероятно, сын привозил из Бухареста или дочь из Констанции, подумал я, ибо за пятнадцать минут успел узнать, как живут старушкины дети. Икона и эта западная помойка были единственным украшением сурового интерьера. Мне не хотелось размышлять о символике и семантике сего сочетания. Я чувствовал себя стариком, и у меня уже не было сил на то, что лежало на поверхности. Я оставил вещи и пошел на море.
