Только по пути на вокзал она снова успокаивается, и голова у нее совершенно ясная. Юдит непременно хотела ее проводить, из дома вышли поздно, так что времени на прощанье почти не остается. Дора еле успевает пообещать, что напишет как можно скорей, и вот она уже на своем месте, уже едет к Францу. У нее с собой его письма и все, что она в январе сумела сберечь, — стопку тетрадок, которые ей не принадлежат, которые она без его ведома спасла от огня. Большую часть дороги она предается мечтам, листает газету, вообще коротает время. Приходит кондуктор, потом они стоят на границе, где она предъявляет паспорт, показывает свои вещи на багажной полке. У Франца как раз заканчивается второй день в санатории, до него уже не больше двух часов езды. Венгерка, с которой они разговорились в поезде, рекомендовала ей гостиницу «Бельвю», это тут, совсем рядом. Неужто она уже и правда в Вене? Настроение здесь, похоже, не сильно отличается от берлинского, кассир в меняльной конторе на вокзале был, прямо сказать, не слишком любезен, но крохотную каморку под крышей ей дают, это высоко, из окна открывается вид на весь переулок, и вокзал слышно, куда несколько дней назад и Франц тоже приехал.
На следующее утро она звонит в Прагу. Ей повезло, к телефону подходит Элли, ведь с Элли они уже говорили, тогда, перед самым Рождеством, у нее и тогда, наверно, от волнения был такой же запыхавшийся голос. Узнаёт она, однако, немного. Дорогу Франц перенес хорошо, он просит ее сообщить свой венский адрес и ни в коем случае не выезжать к нему, пока он сам ей не напишет. Заполучив наконец адрес санатория, она — за баснословную цену — отправляет телеграмму, в которой говорится только, что она готова приехать, адрес и телефон гостиницы и как она скучает. Сегодня, сегодня же к вечеру она сможет его увидеть. Потом начинается ожидание, уже с налетом досады, в чем она сама боится себе признаться, — ну в самом деле, чего ради он все так усложняет. Первые часы еще как-то проходят. Ну да, на ответ ведь требуется время, потерпи, уговаривает она себя, но после обеда начинается настоящая пытка. Он мог бы позвонить или, если уж сам не может, попросить, чтобы ей позвонили. Или ему до такой степени плохо? До девяти, даже позже, в безысходном и тупом отчаянии она сидит внизу, в вестибюле гостиницы, лишь пару раз отлучившись в ресторан перекусить. Хорошо, утром, успокаивает она себя, только одна ночь еще. В последнем письме он был так нежен, так по ней тосковал, — чтобы утешиться, она это письмо перечитывает, снова и снова поглядывая на стойку портье, где стоит телефон и в узеньких ячейках хранится почта для постояльцев, большинство ячеек пусты, и в верхнем ряду, где и ее номер, тоже все пусто.
Весь следующий день она только куда-то мчится. Он написал, написал, что ждет, и с тех пор она, кажется, так и летит, сперва на вокзал, где успевает в первый же поезд на Перниц. Она и в поезде места себе не находит, все время вскакивает, мечется по вагону, краем глаза замечая в окнах незнакомый ландшафт, и в сотый раз перечитывает его телеграмму. В Пернице она не сразу понимает, куда направиться, расспрашивает пожилого крестьянина, вроде бы должен курсировать автобус, но очень редко, так что она решает пойти пешком, по извилистой дороге, по солнышку. Поначалу долина очень узкая, но постепенно раздвигается вширь, по пути тут и там хутора, и наконец, через час примерно, вдали показывается санаторий, широкое, раскидистое здание о двух башнях, гораздо больше, чем ее венская гостиница, почти замок. Еще не особенно тепло, но по мере приближения она повсюду начинает замечать пациентов в халатах — не только в парке, но и на балконах, где она тщетно выискивает Франца, — белые фартуки и колпаки сестер, что возят больных в креслах-каталках или поддерживают тех, кто худо-бедно идет на своих ногах. Она представляла себе куда более безотрадную картину. И все равно ей страшновато, особенно перед стойкой приемной, где свои строгости, ее просят назвать себя и сперва не хотят к нему пускать, но потом все-таки пускают, его комната во втором этаже, по коридору налево. На последних метрах она, кажется, от волнения вот-вот лопнет. Она стучит, и, поскольку на стук никто не отзывается, она просто входит к нему, и вот уже стоит возле его койки, и почти не узнает его. Даже поцеловать его не осмеливается, в такую даль ехала, а теперь стоит в этой палате и говорит: вот и я. Наконец-то. Он улыбается, кивком головы показывает ей на стул, вид немного заспанный, очевидно, она его разбудила. Он что-то шепчет, но совсем не так, как она помнит, как у них было принято, она спрашивает, боже мой, что у него с голосом, и только теперь присаживается на его койку, берет его руку в свои, осторожно сжимает, на что он тут же откликается ответным пожатием. Вообще-то он почти не изменился. Очень ослаб, похудел еще больше, чем в Берлине, но это Франц. Поначалу у нее в голове только одна мысль: я здесь, я с ним, все остальное не важно. Она толком не слушает даже, что он ей говорит, — названия каких-то медикаментов и что у него боли. Сам по себе шепот — это бы еще ничего, но болезнь перекинулась на гортань, врачи говорят об опухоли, по счастью, вроде бы не злокачественная. Он спрашивает, как она доехала, где остановилась, ведь здесь, в санатории, ей оставаться нельзя. Через час ее выставляют за дверь, и только теперь, в коридоре, она начинает понимать, где находится. Из-за соседней двери доносится кашель, долгий, по нескольку минут, в следующей палате кто-то стонет, еще где-то слышен смех, но почему-то он смахивает на рыдания. Ее снова пускают к Францу, попутно она всех расспрашивает насчет ночлега, сидит возле его кровати, теперь, как ей кажется, уже не такая растерянная. Вчера вечером в Вене она себе бог весть что навоображала, готова была умереть от тоски, а теперь вот он, лежит перед ней в этой комнате, странно далекий, словно ей до него не добраться, и как только она могла подумать, что он будет такой же, как в Берлине.
Крестьянам, у которых она остановилась, она сказала, что приехала навестить мужа, он болен, хотя это им, похоже, и так заранее известно. Она с трудом понимает их диалект, но ей дают хлеба и молока, сопровождая каждый прожеванный ею кусок одобрительным киванием, которое, надо полагать, припасено у них специально для городских гостей вроде Доры. Комната у нее простенькая, но чистая, все из дерева, включая стены и потолок; для мытья кувшин с водой и тазик, на завтрак все те же молоко и хлеб. Она конечно же встает ни свет ни заря, еще нет восьми, когда она приходит в санаторий, откуда ее вежливо выпроваживают, указав на время посещения. Она пытается протестовать, но персонал неумолим, она вообще не понимает, как переживет эти несколько часов, как потерянная, будто во сне, бродит по парку, потом возвращается к себе в комнату, но уже вскоре снова идет в санаторий. На полдороге ей попадается странное вытянутое здание, внутри люди играют в кегли, это пациенты в халатах и двое-трое санитаров, там шум, гомон, азартные выкрики, веселье. Без четверти час она уже у Франца, который явно ей обрадован, чуть ли не больше, чем вчера. К шепоту она уже привыкла, ей, правда, недостает его голоса, но это замечательно, что они снова говорят друг с другом. Как всегда, он беспокоится о деньгах. Сутки в санатории обходятся в бешеную сумму, а еще ведь надо платить за лекарства, названия которых она потихоньку начинает запоминать: от температуры три раза в день жидкий пирамидон, от кашля — атропин и к нему еще какие-то леденцы. Ни одно из лекарств не помогает. Из-за опухоли в гортани Франц вот уже несколько дней не может есть, зашедший в палату врач говорит о каких-то уколах в нерв, не исключена и резекция[16], сделать которую могут только специалисты в одной венской клинике. Смысл его слов поначалу до нее не доходит. Врач начинает проявлять нетерпение, Франц в растерянности качает головой, но, в конце концов, что же тут непонятного, здесь, в санатории, помочь ему уже ничем не могут, им надо в Вену, в клинику к профессору Хайеку, и чем скорей, тем лучше.
