— Перестань смеяться! — крикнула Мейми и залепила ей пощечину. — Джонни его убьет, — добавила она.
— И на здоровье, — злобно отозвалась Дульси. — Если он не узнает о том самом, тогда все не так страшно.
— Но ведь должен быть какой-то выход, — сказала Мейми. — Неужели Господь не покажет нам свет? Убийством ничего не решишь…
— А вдруг он уже все знает? — пробормотала Дульси.
Снова кончилась пластинка, и снова Дульси поставила ее.
— Господи, неужели ты не можешь поставить что-нибудь другое? — простонала Мейми. — От этой песни мне делается не по себе.
— А мне она нравится, — возразила Дульси. — Как раз по настроению.
Они сидели и слушали завывание певицы и раскаты грома за окном.
Время шло, Дульси то и дело прикладывалась к бутылке, и уровень бренди в ней стремительно понижался. Мейми нюхала табак. Время от времени кто-то что-то спрашивал и кто-то безучастно отвечал.
Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону.
Дульси снова и снова ставила одну и ту же пластинку.
— Господи, скорее он вернулся бы и убил меня, раз уж у него так чешутся руки, — тоскливо проговорила она.
Загремел замок парадной двери, и вошел Джонни. Он показался в спальне в том же самом зеленом шелковом костюме и розовой рубашке, в которой был накануне в клубе. Только рубашка была несвежей и мятой. Правый карман пиджака бугрился от пистолета 38-го калибра. В руках у него ничего не было. Глаза горели как угли, но взгляд был усталым, на седеющих висках, словно корни деревьев, выступали вены. Шрам на лбу набух, но осьминог пока дремал. Джонни был небрит, и седые волоски в щетине выделялись на темной коже. Лицо было непроницаемо.
Увидев Дульси и Мейми, он хмыкнул, но ничего не сказал. Обе женщины с испугом наблюдали за его движениями. Он выключил проигрыватель, затем подошел к окну, распахнул шторы, поднял раму. Дождь кончился, и дневное солнце отражалось в окнах противоположного дома.
Наконец он подошел к кровати, поцеловал Мейми в лоб и сказал ровным голосом:
— Спасибо, тетя Мейми, можете ехать домой.
Мейми не шелохнулась. Она с испугом посмотрела на него своими старческими глазами с голубоватыми белками, но его лицо оставалось непроницаемым.
— Нет, — сказала она. — Раз уж я здесь, давай поговорим.
— О чем? — удивился Джонни.
Мейми посмотрела на него в упор.
— Ты разве меня не поцелуешь? — с вызовом спросила Дульси.
Джонни поглядел на нее изучающим взглядом, словно в микроскоп, и сказал ровным тоном:
— Сначала протрезвей.
— Не надо делать ничего такого, Джонни, — сказала Мейми. — Умоляю тебя на коленях!
— Чего не делать? — спросил Джонни, не отводя глаз от Дульси.
— Не надо смотреть на меня так, словно я распяла Иисуса Христа, — плачущим голосом сказала Дульси. — Делай, что задумал, только не смотри так.
— Я не хочу, чтобы ты считала, что я воспользовался твоим пьяным состоянием, — сказал Джонни. — Протрезвеешь, тогда разберемся.
— Сынок, послушай… — начала было Мейми, но он ее перебил:
— Сейчас я хочу спать. Вы думаете, человек может жить без сна? Напрасно…
Он вынул пистолет, положил его у подушки и начал снимать пиджак. Мейми встала со стула.
— Отнесите на кухню, — попросил он, передавая ей почти совсем пустую бутылку и стакан.
Она молча взяла их и вышла. Джонни складывал одежду на стул, на котором только что сидела Мейми. Его тяжелое мускулистое тело было покрыто шрамами. Раздевшись догола, он поставил будильник на десять и улегся рядом с Дульси. Она погладила его, но он ее отпихнул.
— Во внутреннем кармане пиджака десять тысяч сотенными, — сказал он ей. — Если это то, что тебе так необходимо, бери и уматывай, пока я не проснулся.
Мейми еще не успела уйти, а Джонни уже крепко спал.
Глава 19
Когда Чинк вошел в квартиру, где снимал комнату, зазвонил телефон. Чинк был грязный, небритый, а у его бежевого костюма был такой вид, будто в нем спали.
Желтая кожа лица Чинка была как пергамент.
Под его мутными глазами виднелись большие синяки.
Чтобы добиться освобождения под залог, его адвокат внес все деньги, что Чинк получил от Дульси. Теперь он чувствовал себя словно побитая, обиженная собака. Его отпустили, но он не мог понять, не лучше ли ему было вообще остаться в тюрьме. Если полицейские не задержали Джонни, ему лучше было бы куда-нибудь смыться, но нигде в Гарлеме он не мог почувствовать себя в безопасности. Теперь, когда он раскололся, все будут настроены против него.
— Тебя к телефону, Чинк! — крикнула хозяйка.
Он вошел в спальню, где она держала телефон с замочком на диске.
— Алло, — сказал он недовольным голосом и сделал гримасу, чтобы хозяйка не стояла рядом и не подслушивала.
— Это я, Дульси, — услышал он голос в трубке.
— Ох! — только и сказал он, и его руки задрожали.
— Я достала деньги.
— Что? — сказал Чинк таким голосом, будто кто-то сунул ему в живот пистолет и предложил поспорить, заряжен он или нет. — Его арестовали? — непроизвольно вырвалось у Чинка, прежде чем он успел спохватиться.
— Арестовали? — В ее голосе зазвучало подозрение. — Это еще почему? Разве что ты настучал про нож.
— Ты прекрасно знаешь, что я не стучал! — крикнул он в трубку. — Я не такой дурак, чтобы лишиться десяти тысяч. Просто я его весь день не видел.
— Он летал в Чикаго, проверить насчет нас с Вэлом.
— Откуда же у тебя десять тысяч? — поинтересовался Чинк.
— Не твое дело.
Он заподозрил ловушку, но мысль о десяти тысячах заглушила чувство предосторожности. Надо было держать себя в руках. Его так и распирало ликование. Всю жизнь он мечтал стать большим человеком, и вот до счастья было рукой подать. Надо только правильно разыграть хорошие карты.
— Ладно, — сказал Чинк. — Мне плевать, как ты их добыла — украла или зарезала его, главное, деньги у тебя.
— У меня, — подтвердила она. — Но если хочешь получить их, покажи мне нож.
— За кого ты меня принимаешь? — вспылил он. — Приноси деньги — и потолкуем о ноже.
— Нет, приезжай ко мне — получишь деньги, если покажешь нож.
— Я еще не совсем спятил! — крикнул Чинк. — Я не боюсь Джонни, но зачем же самому нарываться на неприятности? Это твой хвост в капкане, так что изворачивайся сама.
— Слушай, у меня все спокойно, — сказала Дульси. — Его нет, и раньше чем завтра вечером он не вернется. У него уйдет весь завтрашний день, чтобы выяснить все, что он хочет. А когда он вернется, меня уже не будет.
