Ая шла ко мне. Казалось, какое-то измождённое до предела животное приближается ко мне медленно, но непреклонно, ни на секунду не сводя с меня глаз. Хотя нет. Всякий раз, когда она опускала глаза, на её лицо ложился сгусток тьмы. И приближавшееся ко мне животное было словно облечено в эту тьму с ног до головы. Было время заката, когда служащие едут с работы домой. Каждый выглядел смертельно уставшим. Но Ая выглядела совершенно иначе, выделялась на фоне городской суеты, отстранённая, ледяная. Вытянув губы, она улыбнулась.
— Прости меня, ладно?
— Да нет, что вы…
Ая пошла вперёд.
— Никак не удалось к двенадцати поспеть.
— …
— А ты успел?
— Нет.
— Да ты что! А я, дура, переживала, думала, ты в полдень приехал! Я ведь в два пришла. Искала тебя, искала. Даже на улицу раз вышла. Чуть с ума не сошла.
— Извините.
— Да не извиняйся ты. К тебе ж Сай вечером приходит, дождаться надо было, да?
— Нет, он уже не приходит.
— Это почему ещё?
— Я вам потом расскажу.
Мы прошли турникеты. Она — с большой матерчатой сумкой в руках, я — в сандалиях гэта и с большой котомкой в руке. Вид у меня был неприглядный. Некоторое время мы блуждали, тщетно пытаясь найти выход. Моя котомка то и дело бестолково била нас обоих по ногам. Но выбросить её я не мог. Я без колебаний распрощался с зимней одеждой и туалетными принадлежностями, но без вещей, лежавших в котомке, мне просто не выжить. Я положил свою кладь в шкафчик камеры хранения на станции и запер его на ключ. Подняв голову, взглянул ей в глаза.
— Давай убежим вместе, — проговорила Ая.
— А?
Она смотрела на меня, прикусив губу.
— Куда? — спросил я.
— На тот свет.
Я сглотнул. Наконец я прикоснулся к ней. Прикоснулся к её душе. Ая всё ещё смотрела на меня. Очевидно, увидев мою котомку, она в общих чертах поняла, как обстоит дело. Я открыл было рот, но слов не нашёл. Ая повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Её плечи словно дышали отчаянием. Я же стоял совершенно неподвижно, словно врос в землю. С каждым шагом Ая уходит, уходит всё дальше. Я почувствовал, что снова начал вытекать из себя. И бегом нагнал её.
Она шла молча, глядя перед собой пустыми глазами. Я сошёл на этой станции впервые. Мы шли по бойкой торговой улице, залитой ядовитым неоном вывесок, но где мы были и куда шли, я не знал. Очевидно, её загнали в угол, откуда выбраться живой ей не удастся. Она шла молча, и вывески окрашивали её спину, каждая в свой цвет. Я почувствовал, как тёплая кровь шевельнулась в ногах, поползла вверх, словно закипая. Мы свернули в полутёмный переулок.
Прошли ещё немного, и Ая остановилась. Открыла дверь ресторана, вошла. Я последовал за ней. Помещение было тесное, но вытянутое вглубь. Ая села за столик на двоих спиной к двери, поэтому я обошёл его и сел напротив.
Подошёл официант. Ая заказала жареные в масле креветки, жареные внутренности угря и ещё что-то. Официант спросил меня:
— Вам того же?
Я взглянул на неё, ответил:
— Да.
Моё сердце корчилось в агонии, и я сидел совершенно неподвижно, не в силах шевельнуться. Ая тихо сказала:
— У тебя деньги есть?
— Есть. Но совсем немного. За эту еду я заплатить могу.
— Мне десять миллионов иен нужно.
— А? — ошеломлённо воскликнул я.
— На худой конец пять.
— …
— Если не достану, моего брата засадят в бочку, зальют бетоном и утопят в море возле Даймоцу.
Подошёл официант с пивом, и ей пришлось замолчать. Я вспомнил, как утром кричал перед моей комнатой её брат.
— Брат прикарманил собранные шайкой деньги и накупил на них банковых билетов.
Откупоренная бутылка пива и два пустых стакана стояли на столике.
— И продул.
— А что такое банковые билеты?
— Билеты на фаворита, у которого вероятность выиграть — девяносто процентов. Платишь сто иен, получаешь сто десять или сто двадцать. Да только за сто иен банковые билеты не покупают — кому надо десять или двадцать иен? Если уж покупаешь банковые билеты, так не на пару тысяч — такую мелочь лучше на тёмных лошадок поставить. А ты вот представь, что купил банковый билет за миллион. С вероятностью девять к десяти получишь назад миллион сто или двести тысяч. Брат для начала два миллиона поставил.
— Но лошадь не…
— Ну да! Дело вроде бы верное, а взял да и проигрался в пух и прах. Ну и пошло-поехало, чтоб деньги вернуть… Опомниться не успел, как десять миллионов — в трубу. Чем больше проигрываешь, тем больше кровь в голову ударяет, сам понимаешь.
— М-да…
Я представил себе момент, когда её брат, наконец, опомнился, и кровь застыла у меня в жилах — как, наверное, и у него.
— А Маю?
— А что Маю? Маю в ус не дует. Тухлое яйцо он, а не человек. Ему бы изрисовать кого своей тушью, а на всё остальное — плюнуть и растереть. Как измарает он тебя — всё, до свидания! Проваливай себе на все четыре стороны.
— Трудно ему, наверное, жить.
— Это почему ещё?
— А разве легко жить, если ты — тухлое яйцо?
Найдясь с ответом, я смог, наконец, перевести дыхание. Ухватил бутылку и разлил пиво в стаканы.
— Слушай, а чего ты загорелый такой?
На мгновение я онемел.
— А… да тут немного…
— От тётки убежал, что ли?
— Нет. Она меня уволила.
— Да что ты говоришь! Вот тяжело ей, наверное, было… Столько она про тебя думала, беспокоилась. Но говорила, что в такой дыре тебя держать нельзя.
— …
— Сердце, небось, разрывалось… Что-нибудь на прощание сказала?
— Нет, даже толком не простились.
— Ну и ну…
Одно за другим принесли блюда. Я, наконец, отпил пива, взял в руки палочки для еды, поел. Немного успокоился и даже смог оглядеться вокруг и прочитать название ресторана — «Амагава».
— Я так испугался, когда вчера ваше письмо увидел… Ваше окибуми.[37]
— Окибуми? Это ещё что?
— Ой, ошибся. Окибуми — это записка, которую пишут перед смертью самоубийцы.
— Какие ты слова трудные знаешь!
— А что толку?
Ая многозначительно улыбнулась.
— Как небось тётка сейчас переживает…
