Я немедленно отправилась в больницу, нашла блок интенсивной терапии и упросила, чтобы меня пропустили внутрь. Какая-то из медсестер меня вспомнила, к тому же я и в самом деле была страшно огорчена и перепугана. К членам семьи я не относилась, и потому в палату мне было нельзя, но зато мне велели подождать. Чего ждать, я не поняла. Я села на один из твердых пластиковых больничных стульев.
Видимо, если кто-то обо мне хоть что-то знал, то признать меня было нетрудно: жертва молнии, товарищ по несчастью, такой же безнадежный монстр. В холле появилась девочка-подросток и опустилась на стул рядом со мной.
— Вы друг Ренни, — сказала она. И представилась как его сестра Марина.
— Он поправится? — спросила я.
— Ему лучше, чем вы думаете.
Голос у Марины был мягкий, такой же как у Ренни. Волосы у нее были стянуты на затылке бархатной тесемкой. Вероятно, она была рыжая, потому что мне предстала беловолосой. Юной такой старушкой, озабоченной состоянием брата. Он говорил про свою сестру, что она у него умненькая. Семейная любимица.
— Им удалось пришить кисть, воссоединить нервные окончания. Возможно, она потеряет чувствительность. Или восстановится, но не в полной мере. Сейчас самое для нас опасное — это большая потеря крови.
— Я должна была помочь ему доделать макет для зачета. Потому все и произошло. Я забыла напрочь.
Мне хотелось упасть перед ней на колени и молить о прощении. Хотелось вырвать свое сердце и бросить к ее ногам на виниловый плиточный пол.
— Дорический храм? Нет, он был не для зачета. Ренни их все почти завалил, уже когда попросил вас помочь его сделать. Храм ему был нужен, чтобы подарить одной девушке, в которую он влюблен.
— Айрис, — сказала я.
— Она хоть стоит того? — спросила Марина.
— Не знаю. Я сегодня говорила с ней первый раз.
Родители Ренни ушли в общежитие забирать его вещи. Они намеревались сразу по возвращении домой в Майами идти к адвокату. Вряд ли им понравилось бы, что его приятельница по группе пролезла и в реанимацию, но Марина решила по-своему и провела меня к нему.
— Дело не в том, что родителям не нравитесь вы, они просто пытаются защитить его от всего мира. Родители. — Марина пожала плечами. — Они всегда хотят как лучше, а выходит еще хуже. Когда же я сама буду за себя решать!
Мы подошли к палате, и я заглянула в приоткрытую дверь. Там лежал Ренни. Под простыней. С закрытыми глазами. Рядом с ним стоял какой-то прибор, издававший шуршание, похожее на шорох падающего снега.
— Тук-тук, — сказала Марина.
Ответа не последовало.
— Демерол, — шепотом объяснила она мне. — Опять отключился.
Она открыла передо мной дверь. Окна в палате были затемнены, свет выключен, и золотые блестки сверкали. Он не знал, как это прекрасно, понятия не имел.
Мы подошли и встали с ним рядом.
— Все в порядке, — сказала Марина. — Можете с ним поговорить.
— Эй! — Оклик у меня вышел слабым. Как будто я звала его откуда-то издалека, хотя стояла возле самой кровати. — Это я.
Ренни открыл глаза. Я думала, он от меня отвернется, но он не отвернулся. Это было уже что-то.
На левой руке я увидела красную полосу над кистью — шов. Потрясающий, жуткий, страшный, мучительный красный рубец. Я так отвыкла от красного цвета, что едва не ослепла. Я забыла, до чего он насыщенный, этот цвет.
— Я хотел стать нормальным, — сказал Ренни. — Хотел снова чувствовать, как все.
— Ничего себе ты нашел способ стать нормальным, — сказала я.
Родители заберут его домой, и, пока он не поправится, Марина будет поить его чаем и бульоном. Однажды он встретит девушку, которая сразу увидит, какой он на самом деле, и тут же его полюбит.
— Что делать с макетом? — спросила я.
Он улыбнулся. Широко так улыбнулся.
— Кому нужен дорический храм? Выбрось его к черту.
— Сегодня за ним приходила Айрис.
— Кто? — сказал он.
Мы оба рассмеялись. Девушка его мечты. Возможно, для нее же лучше там, в мечтах, и оставаться.
— Плохой я друг, — сказала я.
Ренни был джентльменом и остался им, даже накачанный обезболивающими препаратами.
— Есть и похуже, — сказал он.
— Кто, серийный убийца?
— Нет. Я, — сказал он.
Я наклонилась и поцеловала его в лоб.
— Спасибо, — сказал он.
Это я думаю, что он так сказал. Он снова уже проваливался в сон.
— Он устал, — сказала Марина.
У нее были огненно-рыжие волосы, теперь я отчетливо это видела. Я даже моргнула, увидев, какие они прекрасные. Я взяла свою сумку и написала адрес.
— Пожалуйста, сообщите потом, как он.
Вдруг мне покажется, что все это мне приснилось — и Ренни, и вся эта история.
— Как вы думаете, он сможет быть счастлив? — спросила она.
Девочка, всего-навсего девочка.
— Я думаю, все возможно, — сказала я.
Прозвучало это у меня так, будто я сама в это верила.
Я ушла, вернувшись в разгар дня. Я шла через парковку к своей машине и думала про любовь, почему она для нас так важна. Оригинальная была мысль, умная. Руками не потрогать, длится недолго, не стоит ради нее ни жить, ни умирать. Сколько раз мы болтали обо всем с Джеком Лайонсом, а я ни разу не спросила, что он думает про любовь. Тогда не хотелось.
По небу летели быстрые облака. Небо было ярко-синее, а в облаках играли оттенки, по которым я, оказывается, страшно скучала. Потрясающие. Живые. Над деревьями пролетел кардинал. Я встала, приложив ладонь к глазам. Я так давно не видела ничего красного, что теперь, кажется, даже самый легкий его оттенок обжигал сетчатку. На глаза набежали слезы.
Я услышала оклик. Меня догоняла сестра Ренни.
— Подождите! — крикнула она.
Я оглянулась и остановилась.
— Ренни сказал, чтобы вы позаботились.
Марина протянула сложенную в кулак руку, и я протянула свою навстречу. Она раскрыла кулак, и там оказался тот самый раненый крот, которого Ренни спас от Гизеллы. Я вспомнила перчатку, свернувшийся лист, желание.
— Что с ним будет? — сказала я.
— Я буду о нем заботиться. А когда он поправится, будет учиться в университете в Майами. Изучать историю искусств. Или вы спросили про крота?
Нет, не про крота, хотя, думаю, стоило бы и про него: теперь ответственность за этого беднягу была на мне.
— Ренни сказал, если вы не найдете червяков или личинок, кормите его американским сыром[22]и зеленым салатом. Два раза в день.
