Насколько я понял, прочитав текст один раз, Домославский заглянул вглубь человека, которого годами видел в маске мэтра. После смерти Капущиньского он злоупотребил доверием его вдовы, получив доступ к архиву, воспользовался доброжелательностью коллег… Таким образом ему удалось сорвать маску — описанную во вступлении «улыбку Капу».
Домославский три года странствовал тропами Мастера. Представляю себе, что это было за приключение: Мексика, Боливия, Колумбия, Аргентина, Ангола, Эфиопия, Кения, Уганда, Танзания, Канада и Соединенные Штаты, а также «папки», доносы коллег, наветы любовниц. Сколько всего открылось, обнажив второе и третье дно… Домославский доказал, что из этого можно сделать шедевр!
СМИ переборщили: еще до выхода книги подняли шум, в результате акценты сместились, разразился скандал. Была распространена информация об отказе издательства «Znak» печатать заказанную Домославскому биографию, о попытке жены Капущиньского запретить публикацию книги через суд. Затем журналисты выуживали самые неожиданные эпизоды и издевались — одни над героем, другие над автором, — не давая читателю возможности ознакомиться с контекстом. Якобы Капущиньский-корреспондент был шпионом, а еще раньше писал хвалебные оды Сталину, верил в компартию и левых, что Хайле Селассие был совсем не таким, а Че Гевару он вообще придумал от начала до конца. Артуру Домославскому досталось за подлое предательство друга и низвержение авторитета, а Мартин Поллак[120]успел даже поклясться, что книгу на немецкий язык переводить не станет… Эта шумиха показала со всей очевидностью, что в Польше по-прежнему солируют голоса, мутировавшие еще в ПНР.
Что касается мастерства, упреки большей частью идиотические — например, о траве, которая непонятно насколько выросла — на полтора метра или на два? Рышард Капущиньский на моей книжной полке стоит рядом с Николя Бувье[121]и Брюсом Чатвином. Как-то я не слыхал, чтобы кто-нибудь цеплялся к Чатвину: мол, второе имя Каспара Утца[122]— Вильгельм, а не Иоахим. Или к Бувье, что он не мог видеть ками[123]в буддийском храме дзен, потому что это божества синтоистские.
Что касается претензий к альковным сплетням, то меня удивляет одно: Домославский предоставил слово анонимным любовницами. Я бы называл барышень по фамилии. А дочь Зойка сама виновата, что не дала интервью.
Славек Поповский[124]написал в блоге: проверить себя очень просто — достаточно спросить: а ты бы хотел, чтобы такой человек был вхож в твой дом? Я на мгновение задумался, но Наташа ответила первой.
— Почему бы и нет, — воскликнула она наивно, — ты же не Капущиньский!
2 мая
А озеро по-прежнему покрыто льдом. Хотя вчера казалось, что назавтра от него не останется и следа. Дождь не размыл его, но проделал поры — как в пемзе. Теперь Онего выставило в прояснившееся после вчерашнего буйства небо миллионы черных иголок.
В полдень на их кончиках появились капельки солнечного света. На каждой иголочке — по огоньку. Черная шуба Онего усыпана бриллиантами. Вдали лучилась открытая вода. Неудивительно, что Иван Поляков[125]свихнулся.
Дневник позволяет перескакивать с темы на тему, это жанр открытый и близкий запечатлеваемой жизни. Я ценю его причуды: сегодня пишу об одном, завтра о другом, послезавтра — о третьем. Не приходится тянуть лямку сюжета, можно прервать его, а спустя несколько дней подхватить вновь… При этом — что не менее важно — дневник обнажает фиктивность линейного времени. Ведь, если вдуматься, кого интересует, когда сделана запись — 2 февраля или 30 мая? Какое это имеет значение? Историческое время, которое кажется таким важным, в сущности, второстепенно. Другое дело времена года — возвращения птиц, циклы вегетации. Дневник позволяет уловить цикличность биологического времени. И это для меня очень ценно.
4 мая
Спектакль на Онего продолжается. Сегодня бланманже, что-то вроде желе из черного льда, замерзшей пены и взвеси «сала». При этом все меняется на глазах, так быстро, что я не поспеваю. То, что пытаюсь записать в настоящем времени, становится прошедшим, не успеваю я закончить фразу.
9 мая
В природе порой бывает: только что ты кого-нибудь съел, а в следующее мгновение съели тебя. Гуляя по Ельняку, я нашел останки ястреба. На фоне палитры цветов сепии — от светлой, почти соломенной, до грязного оттенка торфа — горстка ястребиных косточек светилась, как выбеленные солнцем деревяшки. Вокруг сновали муравьи.
Вечером заглянули Денисенки из Усть-Яндомы. Хотят поставить у нас инкубатор для гусей, за электричество обещают платить рыбой и козьим молоком — то есть с выгодой для обеих сторон. Витя вчера перебрал. В длинном черном кожаном пальто он напоминал героя какого-то нового русского фильма — то ли «Острова» Лунгина, то ли «Попа» Хотиненко. Мы не виделись с осени, было о чем помолчать. Закурили.
Из темноты грянул лягушачий хохот (словно увидев нас, они разом рехнулись) — со всех сторон и до самого горизонта, светившегося сиянием из-под шапки тумана. Эхо разносилось по Онего, отталкиваясь от стены леса на противоположном берегу. Ни одна базилика, ни один концертный зал не имеют такой акустики, потому что ни одному строителю на свете не соорудить свод из тумана, не говоря уж о размерах купола над Онего. До того берега через Великую Губу — четыре версты, а в длину озеро насчитывает около двадцати, если не больше. Тысячи лягушек хохотали в мокрой траве в поисках пары, потом они две-три недели будут объезжать друг друга как безумные… А еще через некоторое время дорога в поселок окажется буквально устлана раздавленными трупами.
— В этом самолете был кто-нибудь из твоих родных?[126]
— Родных — нет, было несколько друзей.
18 мая
Издательство «Чарне» попросило меня написать несколько слов о «Патологиях» Захара Прилепина — на обложку. Я люблю этот жанр: чтобы написать два-три предложения, прочитываешь целую книгу. Идеальная пропорция.
