— Нет, для Хайдн вовсе не странное! — с живостью возразила Чарлн и тут же отметила послышавшиеся из темноты смешки охранников. — Ее назвали Хайди, потому что родители проводили свой медовый месяц в Швейцарии, — объяснила она, — и Хайди зачали именно там. Среди эдельвейсов, — со вздохом прибавила она, — и благочестивых молитв.
— Тогда откуда возникла Чармиан? — спросил Марти, когда веселье наконец затихло.
Голос Чарли стал тоньше, и она, копируя ледяную интонацию своей стервы-матери, объяснила:
— «Чармиан» выбрали, чтобы подлизаться к одной богатой дальней родственнице, носящей это имечко.
— Ну и как, помогло? — спросил Курц, одновременно наклоняя голову, чтобы лучше расслышать то, что говорил ему Литвак.
— Нет еще, — игриво ответила Чарли, все еще копируя манерную интонацию своей мамаши. — Папа, знаете ли, уже опочил, но кузине Чармиан это еще предстоит.
Так с помощью этих и подобных этим безобидных околичностей подошли они постепенно к самой Чарли.
— Весы, — с удовлетворением пробормотал Курц, записывая дату ее рождения. Тщательно, но быстро расспросил он ее о годах детства: адреса квартир, пансионы, имена друзей, клички домашних животных: Чарли отвечала соответственно — пространно, иногда шутливо, но с готовностью. Ее замечательная память, побуждаемая как вниманием Курца, так и все растущей потребностью самой Чарли в добрых отношениях с ним, и тут не подвела ее. От школы и детских впечатлений совершенно естественно было — хоть Курц и проделал это со всей деликатностью — перейти к горестной истории ее разорившегося папаши; Чарли поделилась и этой историей, рассказала спокойно, с трогательными деталями обо всем, начиная с первого известия о катастрофе и кончая тем, как пережила суд над отцом, приговор и заключение. Правда, изредка голос изменял ей, а взгляд сосредоточивался на руках, которые так красиво и выразительно жестикулировали, освещенные ярким светом лампы, но на ум приходила какая-нибудь лихая, полная самоиронии фраза, и настроение менялось.
— Все было бы в порядке, будь мы рабочей семьей, — сказала она между прочим, улыбнувшись мудро и горестно. — Вас увольняют, вы переходите на пособие, капиталистический мир ополчился на вас, такова жизнь, все верно и естественно. Но наша семья не имела отношения к рабочему классу. Мы — это были мы. Из числа победителей. И вдруг ни с того ни с сего мы пополнили собой ряды побежденных.
— Тяжело, — серьезно сказал Курц, покачав своей большой головой.
Вернувшись назад, он уточнил основные факты: когда и где состоялось судебное разбирательство, Чарли, и имена юристов, если вы их помните. Она не помнила, но все, что сохранилось в памяти, сообщила. Литвак усердно записывал ее ответы, предоставив Курцу полную возможность лишь внимательно и благожелательно слушать. Смех теперь совершенно прекратился. Словно вырубили фонограмму, оставив звучать только их двоих — ее и Марти. Ни единого скрипа, покашливания, шарканья ног. Никогда еще, по мнению Чарли, ей не попадался такой внимательный и благодарный зрительный зал. «Они понимают, — думала она. — Знают, что такое скитальческая жизнь, когда все зависит только от тебя, а судьба подбрасывает тебе плохие карты». В какую-то минуту Иосиф негромко приказал погасить свет, и они сидели в абсолютной темноте, как при воздушном налете. Вместе с остальными Чарли напряженно ждала отбоя. Действительно ли Иосиф что-то услышал или это просто способ показать ей, что теперь она заодно с ними? Как бы то ни было, но несколько мучительных мгновений она действительно чувствовала себя их сообщницей и о спасении не помышляла.
Несколько раз, оторвав взгляд от Курца, она различала фигуры других участников операции, дремавших на своих постах. Вот швед Рауль — голова с льняными волосами свесилась на грудь, толстая подошва упирается в стену. Южноафриканская Роза прислонилась к двойным дверям, вытянула перед собой стройные ноги бегуньи, а длинные руки скрестила на груди. Вот Рахиль — ее волосы цвета воронова крыла разметались, глаза полузакрыты, а на губах еще бродит мягкая задумчивая и чувственная улыбка. Но стоит раздаться постороннему шепоту, и сон их мигом прервется.
— Так как можно было бы озаглавить, — ласково осведомился Кури, — как определить ранний период вашей жизни, до того момента, который многие посчитали бы падением?
— Период невинности, Марти? — с готовностью подсказала Чарли.
— Совершенно точно. Опишите мне его вкратце
— Это был ад.
— Не хотите назвать причины?
— Жизнь в предместье. Этого достаточно?
— Нет.
— О Марти, вы такой... — Слабый голос. Тон доверчивый и безнадежный. Вялые движения рук. Разве сможет она объяснить? — Вы — совсем другое дело. Вы еврей. Как вы этого не понимаете? У вас есть эти удивительные традиции, уверенность. Даже когда вас преследуют, вы знаете, кто вы и почему вас преследуют.
Курц невесело подтвердил это.
— Но нам, богатым детям английских предместий, привилегированным детям, это недоступно. У нас нет традиций, нет веры, нет понимания себя, ничего нет.
— Но вы говорили, что ваша мать католичка?
— На Рождество и на Пасху! Чистейшей воды лицемерие! Мы принадлежим постхристианской эре, Марти. Вам никто этого не говорил? Вера, когда уходит, оставляет после себя вакуум. Мы находимся в вакууме.
— А вы не испытывали страха?
— Только стать такой, как мама!
— И так думаете вы все — дети древней страны, воспитанные в древних традициях?
— Бросьте, какие там традиции!
Курц улыбнулся и покачал своей головой мудреца, словно желая сказать, что учиться никогда не поздно.
— Значит, как только представилась возможность, вы оставили семью и нашли прибежище в театре и радикальной политике, — заключил он с довольным видом. — На сцене вы стали политической репатрианткой. Я где-то прочел это в одном из ваших интервью. Мне это понравилось Продолжайте с этого момента.
Она опять принялась чертить, и в блокноте появились новые символы внутренней жизни души.
— Были и другие способы вырваться, еще до этого, — сказала она.
— Например?
— Секс, знаете ли, — беззаботно призналась Чарли. — По-моему, мы даже не касались секса, а секс — это же основа бунтарства, правда? Так же как и наркотики.
— Бунтарства мы не касались, — сказал Курц.
— Ну так я расскажу про это, Марти.
Произошла странная вещь, доказывающая, возможно, то, каким неожиданным образом может влиять на исполнителя внимательная публика. Чарли уже совсем было собралась произнести свой хорошо обкатанный монолог, предназначенный рабам конформизма. О том, как необходимо будет, когда придет время исторических исследований о «новых левых», вскрыть подлинные истоки их философии, коренящиеся в угнетающей терпимости, которая царит в буржуазных гостиных. Но вместо этого, к своему удивлению, Чарли услышала, как перечисляет для Курца — а может быть. для Иосифа? — своих бесчисленных бывших любовников и все дурацкие оправдания, придуманные ею, чтобы спать с ними.
