Команда «Ральфа» никак не могла понять, какой журнал был нужен издателям. Они склонялись к идее австралийского «Лоудид» с примесью «Эф-эйч-эм», но журнал получался гораздо грубей. Первый выпуск содержал слова «ублюдок», «сволочь», «хрен», «писька», «минет» и «долбаный». Коммерчески провальная история под названием «Отправляя черную посылку» сопровождалась фотографией стриптизерши, готовящейся пукнуть на горящий факел. На одной странице можно было прочесть «хватали добро из его задницы… шоколадный глаз… насрал в штаны… отвалил… хроническое, неизлечимое пуканье… разговоры о дерьме и моче… продукты жизнедеятельности человека… обычная берлога… выбросить пьянь на улицу… стричь капусту… олений навоз… пить коровью мочу… моча маленьких девочек… выделительный… запердеться до смерти… золотой дождь… какашки… самостоятельно опорожнять кишечник и подтираться… «лизать мое дерьмо» (цитата из Джеймса Джойса)… копрография, педерастия и дефекация… кожные отметки… кошачье дерьмо».
Два года спустя рекламодатели все еще ссылались на эту статью как на причину, по которой они не могут купить рекламное место в нашем журнале.
Когда мне удавалось освободиться от овладевавшей мною истерической одержимости, я вновь становился спокойным человеком, каким был всегда. Меня ничего не беспокоило. Я жил в замкнутом мирке книг, пабов, спортивных залов и спальни, редко читал газеты и не смотрел телевизор. Ди сказала однажды: «Ты такой расслабленный, что почти мертвый».
Луиза Роуд была прекрасна и действовала на меня успокаивающе, но я встречался с Клэр, которая также была прекрасна и тоже действовала на меня успокаивающе. Ей было двадцать два, раньше она занималась в школе журналистов, я был ее учителем, и она умела ездить верхом. Она выросла вдалеке от Сиднея, среди фруктовых садов и фермеров. У ее отца было семь ангаров. Все мужчины в ее жизни говорили тихо, разбирались в механике и ориентировались в окружавшем их пространстве, для них не составляло труда починить сломанную вещь или припарковать машину задним ходом. Клэр никогда не видела человека, который не умел бы водить машину, и никогда не ела тайской пищи. Я предоставил ей возможность получить редкое, экзотическое удовольствие отвезти мужчину на машине в восточный ресторан.
Меня одолевали мысли о Новом Марке, лоснящемся городском парне, который мог застегнуть рубашку, не пропустив и двух пуговиц, или пойти выпить и проснуться у себя дома, а не где-нибудь в Уэльсе. Новый Марк не мог водить машину, потому что был всецело поглощен литературой девятнадцатого века. Пытаясь достичь внутреннего душевного спокойствия и похудеть, я стал вегетарианцем. Но так как я не люблю овощи, то продержался всего шесть недель. Я прочитал «Мадам Бовари», после чего посчитал свою трансформацию свершившейся.
Я бросил курить еще на Мальдивах. Последняя сигарета погасла 3 октября 1996 года, и я считал дни, прошедшие с того момента, еще пять лет (считал неправильно, потому что был уверен, что бросил курить 30 октября, но паспорт утверждает, что я ошибался). Я не мог не курить на похоронах отца или во время разрыва с Джо. Расставшись с Ди, я стал курить в постели. Я тянулся за новой пачкой каждое утро, как только открывал глаза. Мне нравилось начинать день с этой встряски для всех своих органов. Вторую сигарету я выкуривал за чашкой чая. третью – после душа и четвертую, когда выходил из дома на работу.
Курение напоминало мне обо всем. Оно было дружеской рукой, лежавшей на моем плече, улыбкой в холодную зиму; вкусом школьниц в летнюю пору, но я больше не хотел этого. Во время утренних пробежек сигаретный дым сдавливал мои легкие. Когда я ездил на транспорте для некурящих, его отсутствие заставляло бешено колотиться мое сердце. Когда я бил грушу, он давал мне сдачи.
Я всерьез собрался забыть о курении, но было грустно терять эту ниточку, связывающую с прошлым.
Я не ходил по пабам вместе с Клэр. Тусовка «Австралийского финансового обозрения» распалась, «Сент-Эльмо» закрыли. В Бичгруве были симпатичные бары при гостиницах, но я там никого не знал.
Новый Марк был потомком Марка Старого. Я пытался вернуться к тому, кем был в детстве, когда мог не напиваться и при этом чувствовать себя вполне комфортно, когда мог потратить целый вечер на праздное шатание по парку и, возвращаясь домой, думать, что мне больше никогда и ничего не захочется, никогда не захочется отсюда уезжать или что-то менять в своей жизни. Я искал спокойствия, которое бывает у каждого, пока с ним что-нибудь не случится.
Клэр переехала в Слурри-хилз и жила на чердаке – на самом настоящем чердаке, в комнате под самой крышей, где мама хранит твою старую железную дорогу, а отец прячет подшивки «Плейбоя». В ее спальне нельзя было даже встать в полный рост, поэтому большую часть времени мы проводили в Бирч-груве. Мы часто ходили в рестораны, которые, как мне казалось, стал бы посещать Новый Марк – классические итальянские рестораны с накрахмаленными белыми скатертями и дрожащими язычками свечей. Я платил по двадцать долларов за спагетти, которые мог бы сам сварить, потратив два доллара, и никогда не приносил с собой упаковку «Фостерз», а пил красное вино, потому что был совершенно уверен, что красное вино – для мальчиков, белое – для девочек.
Примерно в то же время появилась более-менее реальная надежда снять фильм про моего деда. У меня были сценарий и звезда на главную роль. Я пару раз встречался с Уорреном Митчелом и продюсерами, которые заинтересовались проектом. Одновременно я писал захватывающие рассказы для разных элегантных изданий. У меня не было начальника или обязанностей. Жизнь напоминала массаж.
Постепенно мной стала овладевать тоска, начали беспокоили мысли о том, как много времени я потерял. Я снова и снова вспоминал школу, университет и Ковентри и пытался определить поворотные точки. В воображении возникла целая дюжина альтернативных автобиографий, в которых я становился признанным журналистом в восемнадцать лет, или начинал заниматься боксом в четырнадцать, или поступал на службу в британскую или израильскую армию, или, что может показаться несколько странным, в военные формирования непальского племени гурков.
Я анализировал свои поступки и свое бездействие, размышлял, почему я ничего не делал – потому что боялся облажаться? Почему выбрал такую бесцельную специальность – потому что на более полезную профессию было сложнее учиться? Почему жил со своими подружками – потому что больше никого не интересовал? Почему по-прежнему работал на других – потому что не смог бы стать руководителем? Почему стал социалистом – потому что не мог бы выжить при капитализме?
Меня всегда волновала моя работа – все казалось мне неправильным. Как мог я писать данные моделей для «Пентхауса», или подписи к модным фотографиям из журнала «Австралийское финансовое обозрение», или даже статьи для «Гуд уикенд», когда передо мной лежал весь этот мир?
Время, проведенное в СРП, показало, что я вряд ли смог бы завоевать этот мир, скорее мне следовало направить свою энергию в другое, более мирное русло. Но я не верил в значимость мирной жизни. Как-то раз мы с Крисом сидели и выпивали, и я сказал: «Как ты знаешь, я глубоко ценю и искренне уважаю…», а он закончил эту фразу за меня: «Ничего и никого».
