— Это эгоистично, Джорджиа, считать, что боль — условие неизменное. Твое «я» — всего лишь отказ смириться с этим. Да, ты правильно сказала: жизнь продолжается.
Я оперлась о стеклянную створку шкафчика.
— У меня все внутри переворачивается, стоит мне подумать, что его руки…
— Должен тебе сказать, что мне просто жалко любого мужчину, который общается с тобой.
— Почему?
Он склонил голову набок.
— Создается впечатление, что ты не нуждаешься ни в чьей помощи. То есть ты делаешь все, чтобы так казалось.
Я опять села за стол и закурила.
— Я объясню тебе одну вещь, Лучиа Однажды тебе позвонят домой и ты подойдешь к телефону. Любезный голос, с трудом подбирая слова, скажет тебе, что твоя сестра затянула кожаный ремень от сумки вокруг шеи. Ты закроешься в своей комнате и проклянешь судьбу, которая отняла ее у тебя, как руку. Ты почувствуешь себя изувеченной, именно так, изувеченной. Но время проходит, ты с этим смиришься, и даже если у тебя все тот же покрасневший глаз, ты ее видишь? Черт, от этого никогда не избавиться…
В кофеварке забурлил кофе, я наполнила чашки.
— В доме было полно людей. Все говорили мне, что делать, каждый советовал свое целебное средство, свою собственную систему: моя тетя, коллеги отца, даже бакалейщик.
— А ты?
— Смотрела на отца, сидевшего в углу, потрясенного и безутешного, — разведя руки, произнесла я .
Спазимо схватил меня за край свитера.
— А ты?
Я увидела, как кофейное пятно расплылось по скатерти.
— Джорджиа, — произнес он, не отпуская захват, — где написано, что мы должны быть сильными?
В полночь, когда Спазимо, отяжелевший от еды и испуганный тем, что сказал мне что-то неприятное, вылезал из моей машины, я, чтобы он успокоился, неуклюже поцеловала его в щеку. Мне совершенно не хотелось знать, справедливо или несправедливо все то, что он мне сказал Единственно, в чем я была уверена, так это в том, что при одной мысли об Андреа Берти мне становилось тошно.
В дежурной аптеке я купила глазные капли колбиочин, и сонный доктор порекомендовал мне: «По три капли пару раз в день».
Когда чуть позже я вошла в ресторанчик «делле Мура», там уже сидел Джиджи Марини с газетой и читал статью об «умных бомбах».
— Эй, — поздоровалась я с ним и позвала девушку, обслуживавшую столики. — Одну среднюю кружку светлого пива.
— Я просто растроган твоим телефонным звонком, — сказал он с иронией и свернул газету.
Я опустила онемевшие руки на стол.
— Как бы мне хотелось, чтобы все мои дни были светлыми и средними.
— А какие они на самом деле?
— Темные. Очень темные.
— У тебя такое лицо…
— Я уже два дня не сплю. — Я смотрела, как он, поигрывая обручальным кольцом, то снимал его с пальца, то снова надевал. — Твоя жена не злится?
Он пожал плечами.
— Она — жена музыканта.
Я глотнула пива.
— Да.
Взяв газету, я стала ее листать. Ни одной статьи, в которой бы говорилось о расследовании по делу Донателлы Верце. Возможно, когда найдут ее убийцу, о ней снова заговорят, а потом окончательно забудут.
— Итак, — спросил он, постукивая по столу пальцами, — зачем ты мне звонила?
— Потому что у тебя всегда включен сотовый телефон.
— Верно. И, конечно, не для того, чтобы быстренько потрахаться, учитывая то, что ты сказала в последний раз.
— А что я сказала?
Он понизил голос.
— Что никогда не кончаешь.
— Почти никогда, — поправила я его.
— Еще хуже. — Его смех напоминал рыдание. — А как твой парнишка?
— Какой парнишка?
— Тот, с которым тебя постоянно видят. Среди сорокалетних женщин теперь это модно, не так ли?
Мой смех сбил его с толку.
— Разве ты не спишь с ним?
— Джиджи, эту глупость, трахаться с теми, кто на двадцать лет моложе, я оставляю исключительно мужчинам.
— Знаешь, мне девчонки никогда не нравились.
Я посмотрела на него.
— Объясни мне одну вещь. Почему ты спишь со мной? Точно не из-за моего тела.
Он закурил «Пэлл-Мэлл».
— Джорджиа, ты всегда недооцениваешь себя.
В три часа утра мы с Джиджо Марини валялись в постели в безымянной комнате, снятой за несколько евро в пансионе «Астор». Его жене придется еще раз поверить, что после джемсейшн он зашел в один из кабаков с другими джазменами посидеть допоздна и выпить.
Стоило ему распахнуть мою ветровку и просунуть руку под свитер, как я подумала, что разницы между тем, занимаюсь я с ним сексом или не занимаюсь, никакой. Мой безразличный взгляд охладил его пыл, и теперь я, как когда-то делали моя мать и сестра, смотрела из этой комнаты куда-то вдаль.
— Хочешь, я погашу свет?
— Я хочу, чтобы ты пошел домой.
Джиджи Марини встал с постели и заходил по комнате.
— Ты и вправду странная.
Я кивнула.
— Ладно, ухожу. А что ты будешь делать?
Я потрясла пузырьком с глазными каплями.
— Комнату ты все равно уже оплатил.
Скажи мне, что это не было игрой, Ада, скажи, что ты уже думала об этом и что дело не только в экстазе человека, потерявшего контроль, как в той песне группы «Joy Division». Скажи мне, что боль была слишком невыносимой и что ее надо было остановить любым способом и любой ценой, поэтому ты имела это чертово право — мы все его имеем — расстаться со своей жизнью, как с теплым пальто, в котором жарко и которое ты должна снять, чтобы ощутить легкость и сказать самой себе: «Ура! Я это сделала и ничего больше не чувствую, мне ни холодно, ни жарко, мне не надо никого любить и ненавидеть, я мертва и в надежном месте, занимайтесь собой, у меня все хорошо, следующие реплики — теперь за вами!»
Я закрыла глаза.
— Ты промокнешь и простудишься, — сказала я ей.
Она равнодушно пожала плечами, не убирая руки из окна. Мы были в нашем доме у моря, в Лидо-ди-Савио, и слышали разговор папы с тетей Лидией в соседней комнате. Это было первое лето без мамы. Невыносимая жара принесла грозу со множеством вспышек желтых молний, прорезавших небо, как в комиксах. Вдали виднелось море, и Ада представляла фосфоресцирующие хвосты угрей и перевернутых на песке крабов.
— Влезай обратно, — сказала я и потянула ее за мокрый рукав ночной рубашки. Она оттолкнула меня.
Из окна небольшой виллы, стоявшей напротив, отодвинув край шторы, на нее смотрел мужчина. Ада, криво усмехаясь, с оцепеневшим, как у чужестранки взглядом, сняла с себя ночную рубашку и уперлась грудями в стекло окна. Мужчина спустил брюки и принялся онанировать.
