— Приказано ставить патрульных через каждые сто метров, в два кольца. Вся тюрьма бежала, только рецидивистов две шайки, — доложил лейтенант. — Многие вооружены: отделения милиции ограблены. Говорят, есть даже переодетые в милиционеров. Ну ничего, мы такое оцепление выставим, не то что мародер, мышь не проскочит.
— Я в курсе, — прервал словоохотливого лейтенанта молодой Петров. — Исполняйте! — и он взял под козырек, забыв, что без головного убора, что пилотка заткнута у него под погон на левом плече.
— Есть! — козырнул в ответ лейтенант, гордый тем, что поговорил с сыном командующего, и направился к студебеккеру, в крытом брезентом кузове которого было довольно много вооруженных солдат со скатками шинелей через плечо.
— А шинели им зачем в этой жаре? — спросила Александра.
— Тут пустыня: днем жара, а ночами холод, — с готовностью обернулся к ней подполковник. — У солдат и сухой паек, и боекомплект, и санпакет — все при себе. Это не мои, это четвертый батальон, а мой батальон в городе разгребает…
— А-а, — произнесла Александра, не очень поняв, что может разгребать в городе целый батальон. Тогда ей и в голову не могло прийти, что «разгребают» много батальонов, а не один батальон подполковника Петрова.
Молодой Петров погнал машину быстрее, и Александра не стала его ни о чем расспрашивать. Не спалось. Сквозь ресницы полуприкрытых век она смотрела, как медленно наплывает им навстречу Ашхабад. Как сказал еще в самолете Папиков, в переводе с персидского Ашхабад — город любви. Сначала казалось, что приближается действительно город. Почти все деревья были целы, и издали их можно было принять за силуэты строений, но чем ближе подъезжали они к Ашхабаду, тем отчетливей становилось видно, что домов между деревьев нет… Они действительно лежат на земле разновысокими грудами, а все деревья в желтовато-белесой пыли, и такая же пыль на дороге… Пухлый, проседающий под колесами слой пыли…
Подполковник не въехал в сам город, а погнал машину по краю. Он сделал это нарочно, чтобы его пассажирам поменьше бросались в глаза тягостные подробности.
— Какие прямые улицы, и сколько солдат на развалинах! Что они там делают? — спросила Александра Юрия Петрова.
— Людей вытаскивают, — сухо отвечал тот, — чаще мертвых, иногда живых. А улицы прямые потому, что город застраивался в конце прошлого века по генеральному плану. Одни улицы идут параллельно хребту Капет-Дага, а другие — строго перпендикулярно к ним. Удачно получилось: почти весь парк автомобилей остался в сохранности. Грузовики или под открытым небом стояли, или в фанерных гаражах — все целенькие. Ими спасаемся, а со вчерашнего вечера и войсковая техника подходит. Объявлена полная мобилизация… Работы много, сами увидите.[19]
Хотя машина и шла краем города и молодой Петров гнал ее на большой скорости, Александра все же не могла не увидеть, как много тел лежит по обочинам улиц.
— Это все мертвые? — прикоснулась она к правому плечу Петрова.
— Нет, вперемежку, — отвечал тот, — так лучше. Когда было приказано по одной стороне класть живых, а по другой — погибших, то иногда путали. А так — никакой путаницы.
— Да, он прав, — вступил в разговор Иван Иванович, — так лучше, больше внимания каждому. — Он закрыл глаза, и его рябое темное лицо как всегда стало непроницаемым.
После этих будничных слов генерала все, что она видела из мчащейся машины, показалось Александре адскими декорациями. Наступал момент спасительного запредельного торможения нервной системы: когда ты видишь, осязаешь, обоняешь, осознаешь, но не воспринимаешь всю полноту отрицательных эмоций. Александра закрыла глаза и задремала, как за прозрачным щитом, за пределом человеческих возможностей.
А когда машина резко остановилась и Александра открыла глаза, прямо перед ней по-прежнему был крепкий затылок молодого подполковника. Так ей и запомнился на всю оставшуюся жизнь подполковник Петров: своим коротко стриженным затылком, каждый волосок которого дышал молодостью. Вечером стало известно, что в районе аэропорта выстрелом в затылок он был тяжело ранен мародером. По приказу отца его тут же отправили в Ташкент. Он умер в самолете над Средней Азией.
А пока до вечера было еще далеко, подполковник Юрий Петров только что привез с секретного аэродрома на центральную площадь Ашхабада гостей из Москвы.
ХIХ
— Приехали, — сказал Петров. — Вот ЦК партии.
На первый взгляд, большое белое здание было невредимо. В третьем часу ночи с 5-го на 6-е октября там шло заседание (по примеру кремлевского вождя в те времена чиновники часто работали по ночам), и все заседавшие начальники остались живы, здоровы и благополучны.
Подъехал и встал рядом с машиной Петрова виллис, в котором были Папиков и его сероглазая Наталья.
— Ну я так понимаю, товарищ генерал-лейтенант, — обратился Петров к Ивану Ивановичу, — я так понимаю, что вы с главным хирургом пойдете представляься командующему, а девушки подождут.
— Да, пойдем, представимся, — сказал Иван Иванович, грузно поднимаясь с сидения.
Иван Иванович, Папиков и Петров вошли в здание ЦК, а Наталья и Александра остались их ждать. Александра переложила свой вещмешок к Наташе и пригласила ее:
— Пойдем, посмотрим, что здесь к чему.
— Спасибо. Я на фронте насмотрелась, да и по дороге хватило впечатлений.
— Мне тоже не очень хочется, но я пойду.
Не хотелось, однако она почему-то пошла. Почему? На этот вопрос она не могла ответить ни в ту минуту, ни много лет спустя. Пошла — и все, будто лунатик по карнизу.
Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебеккерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам, добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями — иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. «Война научила, — подивилась Александра относительному порядку — в общем, все делают по уму». Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, — все это вместе взятое быстронакрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни.[20]
