Зорино тело должны были репатриировать во Францию. Фио поручила адвокату-международнику заняться всеми административно-дипломатическими формальностями, необходимыми для возвращения останков Зоры на родину и ее захоронения. Фио вспомнилось, как однажды, на одной Токсичной Вечеринке, они с Зорой рассуждали о смерти. Обычно Зора предпочитала говорить о смерти других, но в тот раз течение беседы привело их к вопросу о том, что станет с их телами, когда в них умолкнут биологические часы. Они тогда единодушно отвергли все французские кладбища, мрачный вид которых мог вообще отбить всякое желание умирать. Даже славное кладбище Пер-Лашез не снискало их благосклонности — слишком уж оно большое, слишком известное и к тому же переполненное всякими дураками. Зора подписалась на международный журнал «Cemeteries» («Кладбища») и на разные газеты погребальных услуг, чтобы выбирать со знанием дела, как хорошо осведомленный потребитель. Чарующим шармом обладали некоторые старые английские кладбища, они-то и покорили сердца подруг. Но Зора так сильно ненавидела англичан со всей их Англией, что лежать с ними рядом даже на кладбище было для нее немыслимо, тем более что мертвая она будет беззащитна. В специальном летнем номере «Cemeteries» за прошлый год, посвященном самым живописным кладбищам, подруги отыскали очаровательное английское кладбище на юге Бретани в районе Геранда. Оно располагалось на высоком берегу океана, в живописном местечке с чудесным видом, особенно ночью, когда звезды отражались в бескрайней глади неподвижных вод. Местный кладбищенский садовник отличался то ли ленью, то ли исключительно утонченным вкусом, так или иначе, он устроил на кладбище восхитительный беспорядок. Газон не стригли уже давно, кусты не подрезали, равно как и деревья, ветви которых, усыпанные розово-красными цветами, свисали до земли. Во власти дивной и буйной растительной анархии могильные плиты и надгробия не портили пейзаж: они были разбросаны как попало по аллеям кладбища и покрыты мхом и лишайником, словно макияжем. Редкие величественные надгробия не имели ничего общего с пошлым уродством французских могил: они были высечены из камня, потемневшего и источенного непогодой и йодистым воздухом; над самыми красивыми возвышались древние статуи — на них нередко нежились белки и птицы, прятавшие здесь еду и потомство. Зора решила, что если однажды ей придется умереть, она согласится лишь при условии, что ее похоронят в этом раю.
Но десять дней спустя после Зориной смерти адвокат сообщил Фио, что самолет, перевозивший останки ее подруги, бесследно пропал где-то в районе Китайского моря.
Фио стала вспоминать часы, проведенные вместе, чуткую ненависть подруги и ее знаки внимания, ее экстравагантные шляпы и их домашние стрельбища. Все эти образы не вызывали в ней грусти, поскольку совершенно не казались ушедшими и затерянными в далеком прошлом: все, что касалось Зоры, продолжало существовать. Ее циничная улыбка, манера выдыхать дым сигареты, ее категоричные убеждения и черный юмор, ее спецоперации, совместные прогулки, беседы под хлопьями падающего снега, то, как она встряхивала своими черными волосами, их Токсичные Вечеринки и ночные просмотры любимого сериала, четыре Рождества… Все это оставалось для Фио вполне досягаемым, словно небо ее мира, и каждая деталь, касающаяся Зоры, обрела там свое место, как новая звезда, планета, облако или птица. Зора попала не на небеса из катехизиса, а на собственное небо Фио, где уже жила память о родителях и бабушке и где постепенно становилось все многолюднее.
Ее печалила не смерть подруги, а собственная участь, поскольку она потеряла единственного человека, на которого могла положиться. Цинизм и мизантропия Зоры предохраняли ее саму от этих разрушительных чувств. Она страшилась без всякой поддержки противостоять ударам социальных отношений, тем более что приходилось играть по новым правилам.
Теперь она осталась одна в доме на улице Бакст. На ступеньках лестницы по-прежнему валялись окурки, как свидетельства Зориного присутствия. По вечерам Фио заходила в одну из квартир подруги, садилась на пороге или устраивалась на диване, без всякой грусти, лишь с желанием насладиться еще раз обществом Зоры. Эти места, где в ее воспоминаниях жила Зора, были ей приятны. Она не стала ничего трогать в холодильниках, оставив продукты гнить, а плесень расползаться. Все, принадлежавшее Зоре, продолжало жить. От этого Фио еще сильнее ощущала ее присутствие. Она наполняла срезанными розами вазы без воды, счастливая тем, что может одарить подругу их ароматами — сама вдыхая запах этих роз, она словно общалась с Зорой. Это не имело ничего общего с наивным спиритизмом или болезненным восприятием, просто она с детства привыкла к покойникам, и для нее было совершенно естественным ощущать их присутствие и оказывать им должное уважение.
Нет, Фио не впала в депрессию, она даже радовалась прогулкам по Зориным владениям, словно уверенность в том, что они знали друг друга и были подругами, давала ей новые силы. Реальность их дружбы освещала настоящее без тени трагедии от потери друга. Зора всего лишь где-то спряталась, как маленькая девочка, которая играет в прятки и просит посчитать до десяти. Смерть — это всего лишь укромный уголок. Самый надежный, лучше не придумаешь.
На следующий день после объявления о Зориной гибели жизнь Фио снова вошла в свою колею, теперь уже привычно необычную. Шарль Фольке выдал ей крупную сумму денег в качестве аванса за продажу ее работ. Впервые в жизни она что-то покупала, не глядя на цены, вернее она обращала внимание на цену понравившейся вещи, но всякий раз решала, что это не имеет значения. Но все равно ее сердце предательски колотилось, когда она выкладывала суммы, которые казались ей целыми состояниями, за клубничный торт в кондитерской, за красивую книгу, за фильмы, за полную сумку романов и полную коллекцию дисков «Beatles». Разрываясь между желанием обладания предметами, о которых всегда мечтала, и смутным ощущением вины, она все же искренне радовалась подаркам, которые делала сама себе. Этих подарков было не так уж много, поскольку ей нравилось немногое, желания ее были скромны, а пристрастием к одежде и безделушкам она никогда не отличалась, и это мешало ей сорить деньгами направо и налево. Она чувствовала, как на привлекательность роскоши одобрительно отзывается ее кошелек. Деньги добавляли ей уверенности, но она знала, что это средство, дающее свободу, может незаметно сделать ее заложницей вкусов, соответствующих ее состоянию. Фио не хотела превратиться в кого-то, кого не сможет узнать та восьмилетняя девочка, которой она когда-то была. В ее жизни явно улучшилось лишь питание: отныне она позволяла себе итальянские сыры, испанские колбасы и время от времени, как самый лакомый деликатес, какое-нибудь экзотическое блюдо от «Picard»[22].
Она не ездила на званые ужины, не посещала модных выставок, но время от времени заставляла себя принимать некоторые приглашения Шарля Фольке, просто потому что он был славным юношей. И когда он смущенно настаивал, у нее не хватало духу его разочаровывать, и она иронично дозволяла ему быть своей дуэньей. На этих приемах она отвечала как автомат, слова застревали у нее в горле, и голова отказывалась соображать, как будто в ней что-то заело от пыли. Но это никого не смущало: одного ее присутствия было достаточно. А она от души наслаждалась угощеньями, с детским восторженным гурманством выбирала самые дорогие блюда, зная, что ей не придется платить, и не колеблясь заказывала по два десерта.
