И вот я бежал вслед за «беременным тараканом» и своими одноклассниками, в тоскливой спешке еще не ведая, что пруд приготовил мне сюрприз в виде залпового выброса теплоцентральных вод. Я подъехал к пешеходному переходу, смешно проплясал по асфальту перед угрожающе приближавшейся машиной и покатил по знакомой лыжне к Серебке. У пруда я очутился довольно скоро, но одноклассников все равно не догнал. Видно, я, в самом деле, слишком уж долго возился со своей одеждой.
И тут мне пришла в голову идея — срезать дистанцию через пруд. А заодно и прокатиться с горки.
Я подъехал к берегу. С этой стороны он казался гораздо круче, чем с противоположной. Прохожих не было. Лыжников и саночников почему-то тоже, что меня удивило: обычно они всегда здесь толпились. Еще я обратил внимание, что там, где всегда спускалась вниз лыжня, ровно лежит снег, а самой лыжни почему-то нет. Пруд выглядел сверху каким-то странно мутным.
— Ты же видел! Ты же видел! — настойчиво взывал к моей памяти физрук в медкабинете. Я лежал на жесткой кушетке под одеялом и смог, глядя на него снизу вверх, только виновато улыбнуться. Увы, я ничего не видел. У меня уже тогда была сильная близорукость, и она прогрессировала гораздо быстрее, чем мне успевали купить новые очки.
Я выровнял лыжи, оттолкнулся и, чуть присев, поехал вниз.
«Если лыжни нет, — гордо подумал я, — то я сам ее проложу». И через несколько секунд уже барахтался в воде, вопя на всю округу и не веря, что такое может происходить со мной, вот прямо сейчас, на уроке физкультуры.
Митя Гомельский и профессор математики
Трудно, едва возможно передать чувство, когда ты стоишь себе спокойно или идешь ровным шагом, ни о чем не подозревая, и вдруг… бац!., проваливаешься куда-то! Как Дон-Жуан, легкомысленно протянувший руку каменному ночному собеседнику. Впрочем, пережить падение, выползти наружу и, главное, потом описать свои переживания удалось на моей памяти только лишь одному человеку — пожилому профессору-математику, которого я, кстати говоря, никогда в жизни не видел.
Историю эту мне рассказал Митя Гомельский. Сейчас Митя — директор крупного холдинга, а в тот момент он работал на стройке. Митя самолично вытащил пожилого профессора из канализационного люка, куда тот по нечаянности провалился. У Мити такая, мне кажется, судьба — появляться там, где требуется, и неожиданно приходить на помощь.
С профессором произошло вот что. Он вылез из трамвая на площади Труда. Дело было осенним вечером: поздней осенью у нас темнеет рано. А площадь Труда… Знаете, это сейчас площадь Труда такая аккуратненькая, ухоженная, даже с мемориалом под землей в честь засыпанного канала. А двадцать лет назад она была, наверное, самым грязным местом в Ленинграде. (Я имею в виду, конечно, исторический центр.) Площадь Труда выглядела так, будто бомбисты-анархисты только что совершили здесь террористический акт, что-то взорвали, причем прямо посередине. Участки голой земли в выбоинах и рытвинах перемежались с остатками асфальта, иногда встававшими на дыбы. Повсюду валялись стройматериалы, видимо, неучтенные, полусгнившие доски, ржавые трубы, огромные куски фанеры. И между ними опасно чернели открытыми прожорливыми глотками люки.
Тем, кто приезжал сюда на трамвае, приходилось делать несколько больших и ловких прыжков, чтобы добраться до тротуара. Так что со стороны могло показаться, будто на ленинградские улицы вдруг выпустили стадо кенгуру.
Профессор-математик, как видно, был неосторожен и шагнул в один из открытых люков. Как он позже объяснял Мите Гомельскому, «хотел стать на чистое», а «чистой» оказалась тонюсенькая фанерка, которой какой-то шутник накрыл канализационный люк.
— Там был я, — спустя уже много лет рассказывал мне Митя Гомельский, — и еще двое мужиков, и Петрович, значит. Ну, ты ж помнишь Петровича… Сидим, пивко после работы пьем. Темно уже было. Вдруг смотрим, мужик, пожилой вроде, согбенный, взмахнул конечностями и пропал! Мы бутылки поставили и через всю эту грязищу — к нему… А он уже внутри плещется… Хорошо, хоть неглубоко. — Батя! — кричу. — Руку свою давай! Он мне снизу: — Чего? Я ему ору: — Клешню, елки, свою тяни! Короче, Андрюха, мы этого, блядь, водолаза минут, наверное, десять из говна выковыривали. Дырка узкая, нас — трое. Мешаем друг другу. Петрович чуть сам туда не наебнулся. В общем, вытащили мы этого аксакала, на ноги поставили. Он отдышался. Я ему: — Слышь, чемболсан, ты как? А он смотрит на нас как ебанат остекленевший и говорит: — Знаете, так странно, так странно. Вот ты здесь. И вот тебя уже здесь нет… И будто не ты уже это вовсе… Хоть бы «спасибо» что ли сказал… Видно, его о край люка хорошенько ебануло. Я — ему: — Руки-ноги целы? Он говорит: — Пока не знаю. Не знает он. Короче, стал ворочать под одеждой членами, елки, своими. Лицо как-то прояснилось. Говорит, рука, мол, болит и голова кружится. Ну, все ясно, думаю. Кричу ему в ухо: — Слышь, журавель в небе! Тебе в больницу надо! А он мне — я, мол, домой, простите за беспокойство. Сам, прикинь, еле на ногах стоит, интеллигент хуев. Я его довел до трубы какой-то. Петрович ему газету под жопу постелил. Усадили. Санек на угол побежал — скорую вызывать. Приехали минут через десять. Чудеса в решете. Я этих гандонов раньше чем через час не ждал. Врач, значит, выходит. Все как надо, халат, хуе-мое. Усы, как у ебаной лисы. Рожа красная, пьянь, короче. И, прикинь, Андрюха, злой как сука лесная. Видно, еще не успел остаканиться. Санек ему чего-то говорит. А он подумал, видно, что бомж, и заявляет: — Я его не повезу! У меня там все стерильно, а он у вас — грязный весь. Ну профессор мой стал с ним объясняться, мол, видите ли, да то, да се, да хуе-мое расхуе… Ну об люк мужик ударился, чего с него взять? Ни хрена толком объяснить не может. А врач этот, сука, стоит — руками машет — не поеду и все! Ясен пень, денег хочет. Я ему, слышь, говорю, ты… клятва, блядь, гиппопократа! Слушай меня внематочно! Сейчас — хуй — в обе руки и отвезешь его, куда надо! Это, говорю, профессор математики, известный человек, понял, говорю, гнида, профессор, а не ебань лесная! Тот сразу притих. Человек, говорю, выдающегося ума! Чтоб довез его, как полагается! Проверю, говорю! Этот елдырь в халате так сразу затоптался… зассал в четыре струи… забормотал чего-то… Мол, давайте покорректнее… Я ж не знал, что профессор… тут темно. Темно ему, прикинь? Короче, увезли моего профессора. А я даже не спросил, как зовут…
