Зубов навис надо мной, огромный, как американский небоскреб, в лазурных глазах вспыхивали маленькие искры. Он опустил руки мне на плечи, я вспыхнула, как подожженный хворост. Потом вытащила письмо из кармана и протянула его депутату: конверт успел нагреться моим телом.
Зубов прочитал письмо быстро — пролистнул глазами, как скучную газету, и небрежно сунул в карман пиджака. Конверт остался на столе: треугольник со следами клея топорщился кверху.
"Как испортились люди…" — сказал депутат и посмотрел так строго, словно я должна была ответить перед ним за человечество. Но я окаменела, услышав знакомые интонации — предчувствие затейливых слов вгоняло в транс, и я могла бы раздувать шею на манер факирской кобры с выдранным жалом. "Как испортились люди!" — повторил Зубов и подошел к книжным полкам. Брезгливо и бегло скользнул взглядом по корешкам. "Не худшая из девушек готова обменять сравнительно честные имена своих родственников на поцелуй малознакомого человека. Дорогая, ты ведь даже не спросила — себя или меня, — что бы делать депутату Зубову в квартире мертвого негоцианта и сектантки-самоубийцы?"
Меня обдало жаром, как из печки: Зубов не имел права говорить так об Алеше и Сашеньке!
Депутат пытался вытащить из тесного ряда книг некий том, тот не желал подчиняться, и переплет хрустнул под красивыми пальцами. Антиной Николаевич изумленно выпустил книгу из рук, кажется, ему стало больно.
"Все будут видеть в этой истории внешние, неважные причины, — обиженно заговорил Зубов. — В трагедии увидят фарс и станут вынюхивать зарытый сундучок: люди бесконечно испортились, дорогая. Никто не помышляет о борьбе во имя великой идеи, деньги — единственная идея, понятная всем…"
"Разве не вы признавались мне в страстной любви к деньгам?" — прежде я не осмелилась бы говорить с Зубовым в таком тоне, но он не стал злиться:
"Дорогая, ты все путаешь. Я потратил на эти экзерсисы куда больше, чем получил или получу в будущем. Если иметь в виду денежный эквивалент. Другое… Другого не увидит никто. Запомни эти слова — при случае можешь высечь их в мраморе. Наслаждение чистой игрой исчезло в тумане прошлых веков — как и верность принципам. Если б дьявол посетил наш Николаевск с целью изучения конъюнктуры, его бы отсюда не выпустили. Души уходили бы по самым бросовым ценам. Одни предпочитают деньги, другие берут поцелуями, не так ли?
Впрочем, есть и другие люди, пусть их можно пересчитать на один счет. Зубов улыбнулся Сашенькиному зеркалу. — Жаль, никто не поверит чистоте потока: все будут выискивать грязное, илистое дно. Но не все делается ради выгоды. Хочешь, дорогая, я научу тебя, как избавиться от неугодного человека?
К примеру, этот человек — епископ. Высокомерный поп и «пуп» духовной жизни. Записывай, дорогая. Надо взять двух бессовестных игуменов, по штуке бизнесменов (одного разоренного и одного жадного), добавить к ним продажную журналистку и парочку юных наркоманов, которые за дозу подпишут любые свидетельства и даже — вполне убедительно! — оросят их собственными слезами. Все ингредиенты добросовестно перемешиваем и добавляем к ним столько человеческого быдла, сколько пожелаем. Настаиваем варево на медленном огне и обливаем с ног до головы означенного епископа".
"Результат не впечатляет, — сказала я. — Епископ на месте, а куда делись остальные? Разварились?" Зубов кивнул: "Рецепт находится в стадии разработки. Есть определенные нюансы, хотя лично меня судьба тех попов с наркоманами не заботит — их озолотили сверх всякой меры, ибо я щедр, как король. А епископ долго не усидит — готов заключить пари. Есть у меня парочка тузов в рукаве. — Глаза его темнели, как тогда, в редакции. Впрочем, даже в корриде быкам оставляют в награду жизнь. Indulto! Если бычок сражался на славу, его переводят в осеменители".
"Кощунственная метафора", — сказала я, но депутат улыбнулся: "Ты же не из этих воцерковленных дурочек, откуда пафос? И что ты знаешь о кощунствах? Я подумаю над этим indulto, благо перемещаюсь в зрительный зал: партер, партер! Места в тени, сомбра, на арене больше не случится ничего интересного: мне и так все ясно".
"Зачем вам это? Чем провинился епископ?"
Зубов резко скинул улыбку с лица.
"Я расскажу об этом после — если у тебя достанет терпения ждать объяснений, ты их обязательно получишь. Пока могу сказать одно: я репетировал наше будущее".
Он выглядел как актер в роли учителя и, вообще, казался ряженым. Еще один вопрос горел на языке:
"Антиной Николаевич, это вы убили Алешу?"
Зубов так красиво поднял брови, что только окаменевшее дерево не смогло бы им залюбоваться:
"Нет, дорогая, Алеша убил себя сам, и орудием убийства стала его беспримерная жадность. Он опустился до шантажа, а такие вещи не прощаются в среде… настоящих мужчин".
Я собирала силы по капле — как та бабушка из сказки скребла муку по сусекам. Странный разговор стал страшным и напоминал теперь интервью — какое можно вести в кошмарном сне.
"Вы, стало быть, настоящий мужчина?" — спросила я без всякой едкости, но собеседник мой вздрогнул — в первый раз.
"Мой Микеланджело натолкнул тебя на эти мысли? Право, дорогая, этого слишком мало, чтобы прослыть геем".
"Слово «гей» используют гомосексуалисты — сказала я, отступая в сторону прихожей, — другие прибегают к более ожесточенной лексике".
"Да что ты? Я знаю множество евреев, которые называют собратьев по крови жидами".
"Почему вы так расслабленно делитесь со мной секретами? Так сильно доверяете?"
Депутат ласково улыбнулся: я словно бы упала в пуховые подушки от этой улыбки:
"Разве я стоял с плакатом у храма? Разве я сочинял обличительные заметки? Может, я ездил с жалобами к Патриарху? Подкупал журналистку? Стрелял в Алешу? Я депутат и честный делец, у меня даже бухгалтерия в относительном порядке. Пульт управления покинут, и машина движется самостоятельно. Меня в этом орнаменте не видно: я стою за широким деревом того самого леса. Я слон, которого проглотил удав. А главное, дорогая, даже если ты решишь оспорить мои слова и поделиться своими знаниями с обществом, то смолкнешь уже на второй фразе. Потому что ты меня любишь. И это правильно — бога надо любить".
"Но вы не самоудалились полностью, вы теперь выступаете передо мной. Как эти персонажи из голливудских фильмов, что рассказывают о своих злодеяниях с подробностями и дулом у виска".
"Мне нравится твоя преданность зевгме, — живо откликнулся Зубов, — и вообще, ты складно излагаешь мысли. Но обвинять в пошлости — как ты можешь так обижать меня, меня, одинокого ангела смерти, или просто — ангела". Его подбородок жалобно дрогнул, но Зубов тут же рассмеялся, обесценив сказанное. Блеснув прощальной улыбкой, аккуратно обошел меня стороной. Дверь открылась и тут же закрылась вновь: под ней лежал яркий прямоугольник света, похожий на письмо.
ГЛАВА 20. ИСТИННО ТАК
Петрушка перестал спать. Выгибался всем тельцем, хватался жадно за бутылочку, потом выкидывал ее из кроватки. Я тоже не спала — носила плачущего малыша на руках и пела ему про генерала Скобелева, только что попавшего в тюрьму. Мало похоже на колыбельную, но Петрушка затихал, грыз свой крошечный кулачок. Я начинала клевать носом, стоя, валилась в сон. Сыночек прижимался носиком к моему плечу, на рубашке оставались влажные пятна. Уснуть было страшно, во сне я могла уронить Петрушку, поэтому таращила глаза, как сыч, пока дыхание ребенка не успокаивалось. Тогда я укладывала Петрушку в кроватку, над которой висела теперь старая иконка, и говорила Божьей Матери:
