Но Юн по-прежнему был далеко. Он видел, как Лиза в своей комнате встала с дивана и подала ему знак «я не могу прийти»…
— Пойдем прогуляемся,— приказным тоном произнес Германсен.
Они спустились, вышли на причал, постояли немного в снегу.
— Ферма по разведению рыбы — вон там — тоже принадлежит Заккариассену?
— Нет, он не хочет рыбу разводить. Это молодых ребят хозяйство.
— Юн, сколько же ты здесь не был?
— Месяц… ну два.
— А до этого?
— Два с половиной года.
— С тех пор как уехала Лиза? Юн кивнул.
Полицейский оставил щекотливую тему и перешел к подробностям рыбацкой жизни. Юн нехотя посвятил его в тайны лова оснащенным неводом и поведал о стадиях засолки, рассказал о заветных рецептах приправ, о пинагоре и сушеной рыбе с брюшком. Возвращаясь на чердак, они успели поговорить о погоде и судах, о том, как рыбаки живут в море и как швартуются в их гавани.
— Во что ты был одет, когда виделся с Лизой в последний раз?
Он не помнил, когда в последний раз встречался с Лизой (по его версии для полиции), поэтому сказал, что не знает.
— У тебя пропало кое-что из одежды. В частности, твой любимый свитер. По словам Элизабет, ты носил его не снимая и зимой, и летом, пока он не… пропал?
Юн помнил этот свитер: старый, драный — настоящее тряпье.
— Я его выбросил,— сказал он. Полицейский кивнул.
— Когда ты видел Лизу в последний раз, на ней была та одежда, которую вы нашли под камнем? Зеленое пальто с высоким воротником, серый свитер, шерстяной шарф до-
машней вязки в сине-черную полоску, брюки с прорехой на левом колене, да еще полотенце и сумка…
— Я не помню, когда видел ее в последний раз,— огрызнулся Юн.
— Так она выглядела на празднике, в субботу.
— Понятно.
— Но выловили ее в другой одежде: в комбинезоне Георга и твоем старом свитере. Ты можешь объяснить это?
— Нет.
— Почему она не хотела возвращаться к родственникам на юг?
Юн повертел головой, будто разминал шею после сна, и уставился на полицейского.
— А ты что об этом знаешь? — спросил он. Германсен наверняка не мог знать об этом абсолютно ничего.
— Нетрудно догадаться, что ее тянуло домой. Так бывает со всеми. Но к чему она вернулась бы — к тебе?
Юн промолчал.
— Только к тебе?
Ответом снова было молчание.
— Юн, ты бы лучше отвечал. Ведь после меня придут другие — нам нет конца.
— Пусть приходят. Я ничего не сделал.
— Ты часто виделся с ней во время ее последнего визита домой?
— Я уже ответил, что не помню!
— В этот раз отец снова запретил ей общаться с тобой?
— Да! — крикнул он громко, но спокойно.
— Ты много думал о ней, когда она уехала?
— Все время! — ответил Юн и так же спокойно продолжал: — Каждый день. Я видел ее постоянно. Я беседовал с ней каждый день. Ты это хотел услышать?
Германсен с силой всадил в стену разделочный нож, после чего надолго установилась тишина. Юн заметил, что не стало даже звуков и запахов. Улыбка полицейского таила в себе недоброе и пугала.
— Ну ты хитрец… — сказал наконец Германсен.—Лизу никто толком не знал. Так ведь и тебя никто не знает, верно?
В тишине стукнула дверь. Юн открыл каморку с лебедкой и увидел, что во двор перед домом вышел Заккариас-сен с лопатой в руках и неуверенными слабыми движениями принялся расчищать дорожку. Остаток своих сил он отдал на то, чтобы снабдить заводик водой, пресной водой из крана. А теперь ему плевать и на завод, и на новый водопровод. Он уходит, как и Нильс. Старость делает его жалким и несчастным, но несет ему прошение.
Господи, кто ж так снег разгребает, думал Юн. Кучка здесь, кучка там — ни системы, ни ритма, ни силы. Тошнотворность этого зрелища сводила на нет все старания Юна насадить справедливость, все его жертвы. Жизнь несправедлива: она начинается, человек выносит ее тяготы, и она заканчивается — как для человека, так и для чайки.
Закрыв глаза, он видел болота, лежащие к югу, у озера Лангеванн, в искрящемся летнем свете; неподвижная раскаленная пыль на вереске, безумные горы, где снег никогда не тает полностью. Это его вотчина. Здесь неизменно царят покой и безопасность, и никто не может их отнять.
Юн вновь открыл глаза, заметил Германсена и в первый раз сам, без принуждения, задал вопрос: как, мол, хозяин завода отнесся к визиту полицейского, что сказал.
— Почти ничего,— неохотно произнес полицейский. Он стоял рядом с Юном и тоже наблюдал, как расчищенная дорожка продвигается от дома напротив в сторону ворот.— Но я, наверно, поспешил.
— Почему?
— Представителей моей профессии люди не всегда встречают обходительно. Это уж когда совсем припрет, когда плохо так, что мочи нет, тогда человек мудреет. Но иногда не хватает сил дождаться, пока он наберется мудрости.
— Да,— сказал Юн.
— Ты понимаешь, о чем я?
Полицейский стоял так близко, что Юн чувствовал его дыхание. На мгновение он вдруг подумал, что не только сам следил и подглядывал за всеми — в последниемесяцы кто-то присматривал и за ним.
— Это ты отправил письма директору школы? — спросил Германсен.
— Нет.
— На них нет отпечатков пальцев, и обращения вырезаны. Но очевидно, что адресованы они тебе. Кроме тебя, их мог отправить только один человек — Элизабет, но она их даже не видела.
— Врет.
Опять Элизабет. Если примешать сюда еще и ее, то история с письмами будет выглядеть гораздо глупее, чем думает заезжий полицейский.
— Ты хочешь сказать — она сама отправила письма или…
— Я ничего не хочу сказать. Письма не мои.
— В квартире, которую снимала Лиза, тоже нашли письма, в том числе от тебя. Но чего среди них нет, так это как раз ответов на письма, имеющиеся у нас. Не кажется ли тебе, что это странно?
Об этом Юн не думал.
— У нас есть основания предполагать, что их выкрали,— продолжал Германсен.— Ты в последнее время выезжал с острова?
— Нет.
— А в Копенгаген?
— Ну, это… Да.
— Что ты там делал?
Юн понятия не имел, что он там делал. Был, и все. Он редко мог сказать, почему поступил так или иначе, просто совершал то, что должен, исходя из всей своей жизни, точно как течет по своему руслу река.
— Лизу искал,— ответил он.
— Хотя знал, что ее там нет?
